Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри. Страница 63

Пыточные столбы были уже вкопаны в землю и выкрашены в красный цвет, и хворост под ними аккуратно уложен. Индианка, державшая факел, который должен был зажечь костер, пробежала мимо нас, крутя его над головой, чтобы пламя разгорелось ярче. Пробегая мимо меня, она остановилась и медленно провела огнем по моим запястьям. Бой барабанов внезапно смолк, и громкие голоса стихли. Для индейцев нет музыки слаще, чем крик врага; а если они исторгли его у человека смелого, который прилагал все силы, чтобы стерпеть боль, то тем лучше. Теперь все они молчали, потому что не хотели пропустить даже чересчур шумного вздоха.

Видя, что они подходят все ближе, мы с Диконом встали. Когда они подошли к нам вплотную, я повернулся и протянул Дикону руку. Он даже не пошевелился, чтобы пожать ее. Вместо этого он стоял, уставившись в одну точку — мимо меня и немного вверх. Его бронзовое от загара лицо покрыла внезапная бледность.

— Мне припоминается какой-то стих, — тихо вымолвил он. — Думаю, он из Библии. Я слышал его как-то раз еще до того, как пошел по кривой дорожке: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». [133] Смотрите, сэр!

Я повернулся и последовал взглядом за движением его пальца. Перед нами берег круто подымался, и на всем этом пространстве до самой вершины холма не было деревьев: одна только красная земля да низкая поросль голых кустов. За возвышенностью простирался залитый солнцем восточный край неба. На самом гребне холма, на фоне восхода стоял человек — то был индеец. С одного его плеча свисала шкура выдры, в руке он держал длинный лук. Руки и ноги его были обнажены, и, стоя неподвижно, омытый розовым светом зари, он походил на какое-то совершенное бронзовое божество — от расшитых бисером мокасин до спокойного непроницаемого лица под венцом из перьев. Он только что вышел из-за бровки холма, и индейцы в лощине еще не видели его.

Пока мы с Диконом смотрели вверх, наши мучители бросились на нас. Их было с дюжину или больше, а мы оба были безоружны. Двое повисли на моих руках, оттягивая их к низу, третий взялся за ворот камзола, чтобы сорвать его с меня, и тут над нашими головами просвистела стрела и вонзилась в стоящее за нами дерево. Руки, схватившие меня, вдруг разжались, и с громогласным воплем волнующаяся толпа повернулась туда, откуда прилетела стрела.

Индеец, пустивший ее, чтобы возвестить о своем прибытии, спускался по склону к лощине. Темные фигуры, пригнувшиеся, чтобы ринуться вперед, выпрямились и расслабились. Секундное молчание, когда все затаили дыхание, рассматривая одинокую фигуру, взорвалось криками: «Сын Паухатана! Сын Паухатана!»

Он сошел в лощину, и непререкаемая властность его лица и жестов заставили толпу качнуться то в одном направлении, то в другом и, наконец, расступиться и пропустить его к тому месту, где стояли мы. Индейцы по-прежнему обступали нас со всех сторон, но больше не хватали нас за одежду и не висели у нас на руках.

— На сей раз это был очень большой волк, капитан Перси, — сказал Нантокуас.

— Я никогда еще не был так рад твоему появлению, Нантокуас, если только волк не собирается нынче позавтракать троими вместо двоих.

Он улыбнулся:

— Сегодня волку придется поголодать.

Взяв меня за руку, он повернулся к своим нахмурившимся собратьям.

— Воины с берегов Паманки! — воскликнул он. — Этот человек — друг Нантокуаса, а это значит, что он друг и всех тех, которые называли Паухатана отцом. Костер не для него и не для его слуги; держите его наготове для монаканов и для собак из длинного дома [134]. А для друга Нантокуаса — трубка мира, танец девушек, лучший молодой олень и самая жирная рыба из верш.

Все индейцы, как один, подались вперед с яростным ропотом недовольства. Их вождь вышел из толпы соплеменников и заговорил:

— Было время, когда Нантокуас был пумой, притаившейся в ветвях над вожаком стада оленей, но теперь Нантокуас — ручная пума, валяющаяся в ногах у белых людей! Были времена, когда одно слово сына Паухатана весило больше жизни многих собак, таких, как эти двое, но нынче мне неведомо, почему по его приказу мы должны потушить костры вокруг столбов. Он более не военачальник, ибо Опечанканоу не поставит во главе своих воинов ручную пуму бледнолицых. Наш верховный вождь — Опечанканоу, и скоро он разожжет невиданное доселе пламя. А нашему огню мы скормим то, что посчитаем нужным, и сегодня вечером Нантокуас может поискать в золе кости этих белых!

Он умолк, и тут же из толпы раздались громкие крики одобрения. Паспахеги набросились бы на нас опять, если бы Нантокуас, стоявший во время всей издевательской речи вождя неподвижно, с гордо поднятой головой и каменным лицом, не вскинул вверх руку с зажатым в ней золотым браслетом в виде свернувшейся змеи, украшенной большим зеленым камнем. Мне никогда не приходилось видеть эту вещицу прежде, но, по-видимому, остальным она была знакома. Возбужденные голоса затихли, и все индейцы: и паспахеги, и паманки — застыли, словно обратившись в камень.

Нантокуас холодно улыбнулся.

— Сегодня Опечанканоу вновь назначил меня военачальником. Мы вместе — брат моего отца и я — выкурили трубку мира, сидя под светом звезд у его вигвама, и внизу, под нашими ногами, темнели болота и текла река. Многие пели ему в уши против меня, но он не стал слушать их лживых песен. Мои друзья — его друзья, мой брат — его брат, мое слово — его слово; залогом тому служит этот браслет для ношения выше локтя, равного которому нет. Его Опечанканоу принес с собою, когда пришел из никому неведомой страны на земли паухатанов много весен назад. Никто из белых людей, кроме этих двоих, его не видел. Опечанканоу уже близко. Он идет сюда с двумя сотнями воинов, высокими, как сасскеханноки и храбрыми, как сыновья Вахунсонакока [135]. Опечанканоу придет к святилищам, чтобы помолиться Кивассе о хорошей охоте. Хочешь ли ты, чтобы он спросил тебя, когда ты будешь лежать у него в ногах: «Где друг моего друга, моего военачальника Пумы, с которым мы вновь стали одним целым?»

Из толпы индейцев послышался долгий глубокий вздох, затем наступила тишина, и они отодвинулись назад, медленно и с недовольным видом — точно собаки, побитые хозяином, но готовые порвать поводки страха при первом проявлении слабости.

— Прислушайтесь, — сказал Нантокуас улыбаясь, — и вы услышите, как шуршат прошлогодние листья под ногами Опечанканоу и его воинов.

И правда, из леса за холмами доносился шум сотен шагов. Жрецы и шаман паманки с приветственными криками бросились туда, чтобы уверить царственного богомольца в том, что Оуки будет к нему благосклонен. За жрецами и шаманом последовали самые уважаемые воины и старики паманки. Вождь паспахегов повел себя подобно флюгеру: сначала он прислушался к все приближающемуся топоту шагов, взглянул на спокойное и уверенное лицо сына Паухатана, затем придал своим чертам выражение безмятежности и произнес умиротворяющую речь, в которой главная вина за недавние события была возложена на певчих птиц, которые желали паспахегам зла. Когда он закончил, молодые индейцы вырвали из земли пыточные столбы, зашвырнули их в заросли подлеска, а женщины разбросали зажженный хворост и кинули горящие головешки в протекавший неподалеку ручей, где они погасли в клубах свистящего пара.

Я повернулся к индейцу, которому мы были обязаны своим чудесным спасением.

— Нантокуас, ты уверен, что это не сон? По-моему, Опечанканоу и пальцем не пошевельнет, чтобы спасти нас от пыток и казней, которые придумают для нас племена.

— Опечанканоу очень мудр, — ответил он тихо. — Он сказал мне, что теперь, когда он докажет, что ему дорог даже тот, кого можно назвать его врагом, тот, кто не раз выступал против мира с ним на советах белых людей, англичане уверятся, что он истинно любит их. Он сказал, что в течение пяти солнц капитан Перси будет пировать с Опечанканоу, а потом его отправят обратно в Джеймстаун. Он полагает, что после этого капитан Перси перестанет высказываться против дружбы с ним, называя его любовь к белым людям всего лишь пустыми словами, не подкрепленными делом.