Триумф Клементины - Локк Уильям. Страница 41

Очевидно, он говорил истину. Все это было очень загадочно.

— Для чего же, во имя Бедлама, сыграли вы с ним всю эту комедию?

— Это другой вопрос, — сказал он, избегая ее взгляда. — Я хотел подвергнуть испытанию его любовь к искусству.

— Вы можете утверждать это сколько хотите, но я вам не верю.

— Я попрошу у вас, Клементина, — ответил он, — как большого одолжения, предать все это забвению.

— Что ж, хорошо, — согласилась Клементина.

Они продолжали свой обед. Внезапно ему в голову пришла следующая мысль. Он старался выяснить себе все, что произошло во время периода его безумия.

— Если у Томми нет ни одного пенни, — осведомился он, — на какие же средства он путешествовал по Франции?

— Знаете что, поговорим о чем-нибудь другом, — перебила она. — Меня уже тошнит от Томми.

Она мысленно видела радость Томми и Этты, узнавших счастливую новость. Она слыхала, как он говорил, что она может надеть теперь померанцевые цветы и идти венчаться. Она слыхала, как Этта кричит ей:

— Дорогая Клементина, бегите скорей и купите мне флер-д'оранж.

Были минуты, когда она не знала, прижать ли их к груди или посадить обоих в один мешок и бросить в Сену.

— Меня тошнит от Томми, — заявила она.

Но здоровый мозг интеллигентного человека уже начал соображать.

— Клементина, — сказал Квистус, — вы платили издержки Томми.

— Хорошо, предположим, что это так, — вызывающе сказала она и быстро добавила по женской привычке предупреждая возражение: — Он — ребенок, а я старая женщина. Я еле-еле заставила его согласиться. Я не могла ехать одна во Францию… то есть я бы могла поехать одна даже в геенну, но мне было бы скучно. Он для моего удовольствия пожертвовал своей гордостью. Что вы имеете сказать против этого?

Волна стыда залила лицо Квистуса. Это было ужасно, что его родственник — сын его сестры — жил на счет женщины. В этом нужно было обвинять только его.

— Клементина, — начал он, — это очень щекотливая тема и я надеюсь, что вы поймете меня… так как ваше великодушие было основано на несчастном стечении обстоятельств…

— Ефраим Квистус, — поняв, куда он клонит, перебила его она, — кончайте обедать и не будьте сумасшедшим.

Квистусу ничего не оставалось, как продолжать свой обед.

— Вот что я вам скажу, — через несколько секунд снова вернулась она к Томми, — когда вы встретились с Томми в Париже, он ничего не знал из того, что вы мне сказали. Он продолжал считать, что вы поступили с ним зло и несправедливо… и тем не менее он поздоровался с вами так искренно и любовно, как будто ничего не случилось…

— Это верно, — подтвердил Квистус.

— Это еще раз доказывает, какой Томми хороший малый.

— Да, — сказал Квистус. — И что же?

— Это все, — ответила Клементина. — Он мог быть в данном случае совсем другим.

Квистус ничего не возразил. Да тут и не могло быть ответа, кроме разъяснения его эксцентричных поступков; но к этому он сейчас был совершенно не расположен. Резкие слова Клементины глубоко запали ему в душу. По обычной расценке его отношение к Томми было в высшей степени несправедливо, а Томми к нему — очень похвально. Не является ли случай с Томми следствием естественной человеческой неиспорченности? Его мрачная уверенность в данном случае потерпела крушение. Он выздоровел, но остатки прежнего еще не совсем исчезли.

После обеда она отпустила его. Он должен пойти в кафе, повидать людей. Она посмотрит за ребенком и напишет письма. Квистус вышел на улицу. Каннбьер был полон шумящей зажиточной публики. Солидные буржуа шли под руку со своими женами. Девушки и юноши пересмеивались. Рабочие в раскрытых рубашках, показывающих их волосатую грудь, принаряженные работницы, солдаты, нашептывающие любовные слова подругам, — все пело, смеялось, шутило, любило. Уже темнело, а со всех сторон — от кафе, окон магазинов, уличных фонарей, трамваев и автомобилей лились потоки света. Кроме того, с небес смотрела луна. Квистус и луна были, казалось, единственными одинокими на Каннбьере. Он уныло бродил по набережной. Он чувствовал себя потерянным, одиноким, среди охватившего все человечество счастья; он завидовал весело болтавшему солдату и его подруге, тесно прижавшимся друг к другу у окна ювелирного магазина. В нем неожиданно проснулась настоятельная, непреодолимая потребность в человеческом обществе. Машинально он побрел обратно к отелю, не сознавая, зачем идет, пока не увидел в вестибюле Клементину. Она уже пришпилила свою нелепую шляпу и надевала нитяные перчатки, очевидно, готовая выйти.

— Хэлло! Уже обратно?

— Я пришел просить у вас одолжения, Клементина, — сказал он. — Вас не затруднит выйти со мно… доставить мне удовольствие вашим обществом…

— Это меня нисколько не затруднит, — возразила Клементина. — Но для чего, объясните, я вам понадобилась?

— Я вам скажу, если вы не будете надо мной смеяться.

— Я смеюсь над вами, как вы говорите, когда вы действуете по-идиотски. Сейчас же ни в каком случае. В чем дело?

Он колебался. Она заметила, что ее резкость смутила его. Она решила исправить ошибку и положила свою руку на рукав ему.

— Мы постараемся быть друзьями, Ефраим, хотя бы ради ребенка. Говорите…

— Дело только в том, что я никогда не чувствовал себя таким отчаянно одиноким, как сейчас на этой людной улице.

— И вы вернулись за мной?

— И я вернулся за вами, — улыбнулся он.

— Пойдем, — решила она, беря его под руку, и они пошли таким образом, как сотни других пар по улицам Марселя.

— Так лучше? — с шутливой лаской осведомилась она, полная жалости к этому чувствительному, непонятому человеку.

Необычный для нее тон глубоко тронул его.

— Я никогда не предполагал, что вы можете быть такой милой, Клементина. И вчера утром мне очень нездоровилось и, хотя я все смутно помню, но я чувствую, что вы были очень добры ко мне.

— Я не всегда бываю носорогом, — возразила Клементина, — но что же особенно хорошее я сделала сейчас?

— Вот это, — прижал он к себе ее руку.

Клементина осознавала, что мелочи имеют гораздо больше значения, чем великие дела. Они прошлись вдоль набережной, полюбовались на мрачный, залитый луной Замок Иф, повернули по Римской улице и вышли опять на Каннбьер. Тут их прельстил только что освободившийся в углу террасы кафе столик. Они заняли его и заказали кофе. Маленькая сентиментальная прогулка под руку значительно расположила их друг к другу. Квистус был благодарен за ее грубоватую, хотя и смягчающуюся симпатию, Клементина, в свою очередь, более правильно оценила его. Впервые с приездом в Марсель они говорили на общие темы и впервые говорили не раздражаясь. До сих пор она не выносила его педантизма, он — ее насмешек. Она выходила из себя от его квиэтизма, он нервничал от ее грубости. Теперь отношения выяснились. Она решила оставить насмешки при себе, Квистус — влезать на своего конька только в случаях самозащиты. Они разговаривали о музыке, так как в кафе оказался оркестр. Их вкусы сошлись на Бахе. Мало-помалу разговор перешел на современную оперу. Квистус подметил в «Гансе-игроке» какой-то повторяющийся мотив.

— Этот, — напевая его, закричала Клементина. — Вы единственный англичанин, который это заметил.

Они переменили тему и заговорили о путешествиях. Ее странствование по Франции было еще свежо в ее памяти. Как художник, она восхищалась ее архитектурой. Оказалось, что Квистус был знаком со всеми местами, где она останавливалась. К ее большому удивлению, он во многом сходился с ней по вкусам.

— Бесценнейшие сокровища Франции, — сказал он, — в остатках умирающей готики и раннего Ренессанса. Образцом являются всем известный Дворец правосудия в Руане и западный фасад собора в Вандоме.

— Но я же была в Вандоме! — воскликнула Клементина. — Дивное стрельчатое окно, все в пламени.

— Последнее слово готики, — сказал Квистус, — погребальный костер готики — пламя. Вандом всегда казался мне концом эпохи викингов. Они погребали героев на пылающем в море корабле.