Матрос с Гибралтара - Дюрас Маргерит. Страница 32

– А от чего все это зависит? – спросила она. – Скажи, от чего?

– Все остальное?

– Да, – ответила она, – ты прав, именно все остальное.

– Наверное, от серьезности, от того, насколько серьезно мы к этому относимся.

Она окончательно расслабилась и со смехом вскочила со стула.

– Да-да, – согласилась она, – от серьезности. А стоит нам только захотеть, мы такими и будем, разве нет?

– Ну, конечно, стоит нам только захотеть, – повторил я.

– Значит, едем?

До нас уже доносился рокот мотора. Матросы поднимали паруса.

– Едем, – ответил я.

Внезапно она совершенно переменилась, сделалась совсем другой, не такой, как накануне. Пожалуй, у нее был такой вид, будто нам с ней на этой яхте предстояло пережить много-много счастливых минут – только счастливых, и никаких других. Она вышла из бара, поговорить со своими матросами. Я услыхал, как она мягко торопила их поскорее поднять якорь. Потом вернулась.

– Надо послать кого-нибудь расплатиться с Эоло, – сказала она, – и забрать твои вещи.

– На сей раз, – смеясь, возразил я, – мне было бы приятней оставить их здесь.

– По-моему, это все-таки глупо.

– Знаю. Если хочешь, можно сказать Эоло, чтобы он сохранил мой чемодан у себя.

Она снова ушла.

Было семь часов. Я оставался один в баре вплоть до отплытия яхты. С полчаса. Якорь подняли, когда уже опускалась ночь. Я вышел из бара, облокотился о борт. И долго простоял так. Не успели мы отчалить, как на пляж бегом примчалась Карла. Ее крошечная темная фигурка, размахивающая белым платочком, виднелась издалека. Потом мы стали удаляться от берега, да так стремительно, что вскоре мало что могли различить. А потом и вовсе ничего. Устье Магры делило пляж надвое. Надо всем пейзажем сверкающей массой нависали мраморные горы. И это единственное, что еще долго было видно.

Она то и дело проходила у меня за спиной, довольно часто. Но ни разу не встала рядом у борта. Всякий раз, когда она проходила мимо, я думал про себя, может, надо бы обернуться и сказать ей что-нибудь. Но все никак не мог решиться. Один раз она совсем близко от меня разговаривала с двумя матросами, речь шла о каком-то расписании.

Море было теплым, спокойным, и корабль вонзался в него, как нож в спелый плод. Оно было темнее неба.

Наверное, ей бы хотелось, чтобы я поинтересовался, куда ж это мы плывем, или хотя бы сказал что-нибудь насчет своего отъезда, или, на худой конец, про сумерки, или про море, или о том, какой ход у ее яхты, или, например, про те чувства, что испытываешь, оказавшись на этом корабле, вдруг ни с того ни с сего отправившись на нем в дальние края, после того как восемь лет безвылазно просидел в Гражданском состоянии, даже не подозревая ни о существовании яхты, ни о ее существовании, – переписывал себе преспокойненько свидетельства о рождении и думать не думал, что на свете есть женщины вроде нее, у которых нет в жизни других забот, кроме как разыскивать своего Гибралтарского матроса. Чувствуя, как она то и дело снует у меня за спиной, я имел все основания думать, будто она ждет от меня каких-то слов, каких-то впечатлений от всех этих событий, таких новых и непривычных для меня. Хотя, по правде говоря, не очень-то в это верил. Скорее всего, она ходила взад-вперед у меня за спиной, просто чтобы удостовериться, испытываю ли я вообще хоть какие-то чувства, производят ли на меня впечатление столь непривычные для меня обстоятельства, а кроме того, должно быть, просто слегка приглядывала за мной, может, и сама не отдавая себе в этом отчета. Но разве могли у меня в тот момент возникнуть хоть какие-то впечатления – пусть даже от сумерек или, скажем, от состояния моря? Ведь с того самого момента, как я очутился на этой яхте – в общем-то, именно очутился, помимо собственной воли, – у меня уже не могло быть никаких своих собственных впечатлений, хотя бы о закате солнца.

Матросы, облокотившись на поручни, тоже наблюдали, как исчезало итальянское побережье. Их было четверо. Время от времени украдкой они поглядывали и в мою сторону. Похоже, им было любопытно, но не слишком и без всякого злого умысла, получше разглядеть того, кого она прихватила с собой на сей раз. Один из них, невысокий брюнет, даже улыбнулся мне. Потом, поскольку нас разделяло от силы метра два, в конце концов заговорил со мной.

– Такое море, – заметил он с итальянским акцентом, – это же просто сплошное удовольствие.

Я согласился, это и вправду одно удовольствие. Корабль удалялся все быстрей и быстрей. Уже совсем не видно было устья реки, лишь одни смутные очертания гор. На всем побережье зажигались огни. Я машинально сосчитал матросов. Их было четверо здесь, на палубе. Считая тех, кто оставался в машинном отделении, у штурвала, на сигнале, выходило семь человек, плюс один-два в камбузе. Обычная команда состояла из девяти матросов. Выходит, я был сверх нормы. Между нею и ними. В общем, понял, что между нею и ними всегда стоит только один человек – и никогда больше.

Яхта все удалялась и удалялась. Уже совсем стемнело. Теперь было совершенно невозможно разглядеть даже смутные очертания гор, их заволокло туманом. Берег превратился в сплошную полосу огней, она была на уровне горизонта и отделяла небо от моря. И лишь когда в тумане исчезла и эта светящаяся полоска, она наконец подошла и встала рядом со мной. Тоже посмотрела на меня, но с любопытством совсем другого рода, не таким, как у матросов. Сперва мы улыбнулись друг другу, не произнося ни единого слова. На ней были те же черные брюки и тот же самый черный бумажный пуловер, что и в Рокке, но теперь к этому прибавился еще берет. Вот уже два дня, как я знал ее. Все случилось так быстро. Я уже знал, какое тело скрывают ее одежды, и даже успел поглядеть на нее спящую. Но многое и переменилось. Когда она подошла ко мне, я задрожал точь-в-точь как тогда, в первый раз, на танцах. Выходит, все могло начаться сначала, а вдруг мне так и не суждено привыкнуть к тому, как она приближается ко мне, привыкнуть смотреть на нее…

А она все глядела и глядела на меня. Нельзя сказать, чтобы она отличалась открытым взглядом. А в тот вечер и подавно. Должно быть, потому, что ей не давал покоя вопрос, что это я все стою и стою у этого борта, ведь все равно уже ничего не видно, а я вот уже битый час все никак не могу оторваться от поручней. Но она так и не задала мне этого вопроса. Это я заговорил первым.

– Ты надела берет, – заметил я.

– Это от ветра.

– Да ведь нет никакого ветра.

Она улыбнулась.

– Какая разница? Просто у меня такая привычка, – добавила она, повернувшись в сторону моря. – Бывает, я даже забываю снять его на ночь, так и сплю в берете.

– Он тебе очень к лицу, – заметил я. – Правда, какая разница?

– А иногда, – все тем же тоном продолжила она, – я вообще сплю не раздеваясь, случается, даже не причесываюсь. И не моюсь.

– Что ж, у каждого свои привычки, – сказал я.

На море, спокойном и темном, играли огни нижней палубы. Плечо ее касалось моего, лицо было по-прежнему повернуто к морю.

– Но ты хоть ешь? – спросил я.

– Да, ем. – Она рассмеялась. – Вот аппетит у меня отменный.

– Всегда?

– Чтобы я перестала есть, должно случиться что-нибудь совсем уж из ряда вон выходящее. А вот чтобы забыть помыться, для этого мне не надо никаких особых причин.

Только тут мы наконец-то решились обменяться взглядами. У нас даже возникло желание рассмеяться, правда, немного нервно, я догадался об этом по выражению ее глаз, но мы так и не засмеялись. Тогда я сказал то, что, наверное, положено говорить в подобных случаях:

– Вот я и плыву.

Она широко улыбнулась и очень ласково ответила:

– Ну и что, подумаешь, какое дело.

– И правда, подумаешь, какое дело.

Мы с минуту помолчали. Лицо ее было по-прежнему повернуто ко мне.

– Что, неужели это так на тебя подействовало? Голос у нее был слегка смущенный.

– Во всяком случае, как-то подействовало.

– А ты?.. – немного помолчав, спросила она. – У тебя хороший аппетит?