Вера Петровна. Петербургский роман (Роман дочери Пушкина, написанный ею самой) - Пушкина-Меренберг Наталья Александровна. Страница 14

— К моему большому сожалению, вчера я не смог прийти, в последний момент отец дал мне поручение, которое я должен был тотчас исполнить. Чтобы извиниться, я пришел сегодня пораньше, но, к сожалению, не нашел вас, только Любовь Степановну, которая сыграла мне прелестные вещи.

Вскоре подали чай, и Любочка, наконец, оставила фортепьяно, у которого сидела как привязанная, и общество стало выглядеть как обычно.

Непринужденная веселость и любезность Беклешо-ва очень радовали госпожу Громову. Она боялась, что отказ, который она дала ему накануне, подействует на него так угнетающе, что он прервет общение с семьей. Общество засиделось за чаем допоздна.

Глава девятая

В полночь на следующий день закрытая коляска медленно проехала мимо дома Громовых и остановилась неподалеку, у следующего угла улицы. Никто из коляски не вышел и, казалось, ее не ждал.

Улица была пустынна и плохо освещена. В этот час на улице не было никого, кто мог бы увидеть эту одинокую коляску. И сам дежурный полицейский спал в своей теплой будке. Ночь была очень холодной, и сильная метель кружила в воздухе крупные хлопья снега. Кучер и лошади стояли, закутанные плотным снежным одеялом.

Когда пробило четверть первого, окно коляски приоткрылось и два черных колючих глаза вперились в темноту ночи. Через несколько секунд бесполезного ожидания окно снова закрылось, и досадное восклицание сидевшего внутри коляски засвидетельствовало его нетерпение. Наконец, после того как окно еще дважды открывалось, сидевший внутри неожиданно открыл дверь и спрыгнул на землю. Он заметил две темные фигуры, которые осторожно вышли из дома и, пугливо озираясь, оглядывали улицу.

— Сюда, Любочка… Это я, Борис! Уже поздно, я думал, ты уже не придешь, — тихо сказал хозяин коляски.

Два плотно закутанных существа молча вошли в коляску. Разбудили кучера, который из-за метели и холода уснул на козлах, и коляска покатилась.

— Слава Богу, мы в безопасности, — сказала, едва отдышавшись, Любочка, а это была она со своей Ду-няшей, пустившаяся в рискованное предприятие. — Я смертельно боялась и думала, что ни за что не выберусь из дома.

Она дрожала как осиновый лист, пока Борис помог ей и горничной надеть домино и маски.

Дуняшу эта ночная поездка ни в малейшей степени не смутила. Ей было не впервые участвовать в рискованных приключениях. Она спокойно сказала своей госпоже:

— Вам нечего бояться, барышня. В доме все спят. Тихо, как на кладбище. Никто не видел и не слышал, как мы сели в коляску.

Приключение казалось ей делом обычным и совершенно естественным. А Любочка освоилась не так быстро. Ей потребовалось присутствие Бориса и его живое общение, чтобы заглушить угрызения совести.

Петербургские балы в Опере подражали парижским. Северная столица полагала, что во многом она должна следовать примеру города на Сене. Если в Париже внешний глянец и помпезность обеспечивались мощью денег, то императорский театр не испытывал никаких трудностей в этом отношении и даже превосходил тогдашнюю парижскую Оперу по богатству декораций и оформления. Нельзя не заметить, однако, французский esprit, [3] живость парижан, падких до развлечений, которые умели предать какую-то особенную пышность этим ночным праздникам. В нем принимали участие с одинаковым удовольствием и настоящим галльским весельем все слои населения, от самых высоких до самых низких. Праздник уравнивал всех. Это была республика свободного духа, в которой царили только юмор и смех.

В Петербурге было намного тише и манернее, и в оперных балах могли принимать участие только высшие слои общества. Однако и здесь не исключалось некоторое присутствие театрального мира и Demie monde, [4] видных представителей которого Париж шлет щедрым жителям Севера. Несмотря на это, в Петербурге сохранялся степенный и приличный тон, и знатные дамы, любившие маскарад ради маленьких интриг, не стеснялись там появляться. Полиция строго следила за порядком и слишком большие вольности пресекала в зародыше.

Сам царь со своими взрослыми сыновьями не пропускал оперных балов, с относительной свободой общался с масками и находил в этом развлечение. В свете поговаривали, что он не такой уж безупречный супруг, каким хочет казаться, и что многие из красивых верноподданных дам не были к нему жестоки. Они находили, что маскарадный бал очень удобен для завязывания новых связей.

Когда Беклешов со своими двумя «домино» вышел из кареты, а кучеру было приказано ждать в определенном месте, к Борису приблизился человек в маске и что-то сказал ему на ухо.

— Дуняша, — обратился Беклешов к горничной, — здесь мой друг, который готов тебе служить. Я советую тебе принять его предложение, ты хорошо проведешь с ним время.

Два раза повторять это горничной не пришлось. Она тут же повисла на руке неизвестного и исчезла с ним в толпе.

— Кто этот незнакомец, с которым ты отослал Дуняшу? — спросила беспокойно Любочка. — Она будет болтать без толку с ним, а если тот предложит ей еще и выпить, то она выдаст нашу тайну.

— Не беспокойся, дорогая. Это — Василий, мой слуга, мой раб. Ему Дуняша может сказать, что захочет, он не выдаст. Он молчалив как могила.

Сказав это, Борис стал пробираться через толпу масок.

Время между двенадцатью и часом ночи было лучшим временем праздника, когда бал привлекал наибольшее число посетителей. Городские театры и частные клубы закрывались, и элегантные молодые люди приходили на бал после выполнения своих общественных обязанностей. Борис предусмотрительно выбрал этот час, когда он рассчитывал быть менее заметным.

Убранство зала в высшей степени поражало своим великолепием. Море света слепило глаза. Экзотические деревья и цветы из царской зимней оранжереи создавали атмосферу тропического сада. Журчащие фонтаны распространяли свежесть и прохладу, а небольшие рощицы, расположившиеся в затемненных укромных местах, соблазнительно манили к доверительному диалогу. Сцена соединялась с театральным залом, отчего пространство зала казалось огромным, и Любочка, которая с Громовыми часто посещала Оперу, не ориентировалась в новой обстановке.

Музыка двух военных оркестров, многие тысячи человеческих голосов, шум водопадов и необычное зрелище мелькающих вокруг людей в масках привели Любочку в такое замешательство, что она от страха судорожно прижалась к руке своего спутника.

Бориса тотчас окружило много знакомых, возбужденных любопытством к его даме в маске. Они чуяли здесь что-то особенное, некую интригу, возможно, великосветскую, которая здесь ждала своего продолжения. Неудивительно поэтому, что его закидали вопросами в надежде получить ответ и открыть тайну его дамы в маске. Сама Любочка боялась выдать себя голосом. Ей было душно в этой толпе масок, и она благоразумно хранила молчание.

Говорил один Борис. Язык у него был проворный, и с помощью анекдотов и остроумных ответов ему удалось в конце концов отбиться от любопытных. Лишь только он собрался с Любочкой скрыться в пестром потоке масок, как встретил своего отца. Увидев его, Любочка испугалась. Это был первый знакомый, которого она встретила.

— А, Борис! — сказал генерал. — Я рад видеть, что ты хорошо проводишь время. Могу я в качестве третьего присоединиться к вам?

— Ты позволишь мне сегодня остаться наедине с моей спутницей, отец, — ответил Борис. — Она хочет побыть со мной наедине. Не правда ли, красивые маски? — обратился он к ней.

Любочка молча кивнула головой.

— О, это выглядит довольно загадочно, — ответил генерал. — Боишься раскрыть инкогнито. Тогда я, конечно, не буду мешать.

Он отошел от них, мигнув черному домино с желтым бантом на плече, стоявшему рядом с ним. Тот подошел к нему, и он прошептал ему несколько слов на ухо, указав на Бориса.

— Слушаюсь, — сказала маска и отошла от генерала.