Гонки на выживание - Норман Хилари. Страница 18

– Мне очень жаль, Мишель.

Брессон опять тяжело опустился в кресло.

– Натали все изложила так убедительно… Она горько плакала, слезы катились у нее по щекам. Бедная невинная жертва. Присяжные ни за что не устояли бы перед такой картиной поруганной девичьей чести.

– Присяжные? – в ужасе переспросил Даниэль.

– Нет, я не хочу сказать, что до этого дойдет, – поспешил успокоить его Мишель. – Во всяком случае, если я выполню ее требование и выгоню тебя. Она нутром чует, как тебе здесь хорошо, и для нее это лучший способ наказать нас обоих, потому что меня она тоже всегда недолюбливала.

– Понятно, – сказал Даниэль.

Его охватила дрожь, перед ним уже замаячил грозный призрак бегства, бездомного, ненадежного существования, необходимости прятаться и голодать.

– Не пора ли тебе, Даниэль, рассказать мне всю правду? – мягко спросил Брессон. – Как я могу тебе помочь, если не знаю о тебе всей правды?

– Вы не можете мне помочь. – Даниэль содрогнулся. – Кажется, я все-таки не откажусь от коньяка.

– Стало быть, мой шеф-повар – четырнадцатилетний мальчишка? – Брессон был бледен. Из всей услышанной им истории его почему-то больше всего потрясло именно это.

– Теперь уже нет, – тихо сказал Даниэль.

– Нет, – согласился Брессон, – теперь уже нет. – Он все еще пытался свыкнуться с этой мыслью. – Ты обращался в Красный Крест? Пытался разыскать свою семью?

– Как я мог? Ведь я бы выдал себя!

Они замолчали.

– Моя мать и сестра мертвы. Я в этом уверен. – Даниэль бросил взгляд на часы. – Уже поздно, мне давно пора быть в кухне.

Свою историю он рассказал в каком-то полубесчувственном состоянии, от которого до сих пор так и не смог оправиться. Вероятно, это была защитная реакция организма.

Даниэль проглотил ком в горле.

– Натали хочет, чтобы я уехал немедленно?

Глаза Брессона грозно блеснули.

– Если она этого хочет, пусть убирается ко всем чертям! Мои клиенты должны есть, не так ли?

Даниэль заставил себя улыбнуться, хотя лицо у него все еще было онемевшим, как будто деревянным.

– Даниэль… Если бы ты узнал, что твоего отца уже не спасти, что ты уже ничего не можешь для него сделать, если ты прав насчет матери и сестры, куда бы ты предпочел отправиться? – Он помолчал и добавил: – Если бы выбор был за тобой?

Даниэль закрыл глаза и начал думать.

– В Америку, – ответил он наконец.

Брессон наклонился вперед и коснулся его руки.

– Я сделаю для тебя все, что смогу, – сказал он.

Натали вернулась в Париж на следующий день, но не прежде, чем выжала из своего дяди обещание, что Даниэль будет выброшен на улицу, как только ему найдется замена.

– Помните, дядя, – сказала она, понизив голос, перед тем как он захлопнул за ней дверь вагона. – Мама проверит, действительно ли он уехал. – Губы у нее задрожали. – Такой зверь… ему место в клетке!

Брессон покачал головой.

– Как ты похожа на мать, Натали!

Ее взгляд заострился, голос стал визгливым.

– Не вздумайте обмануть нас, дядя! Выкиньте этого паршивого еврея вон! И как можно скорее. Это в ваших же интересах. Да и в его тоже.

Брессон вернулся в ресторан и позвонил своему адвокату. В течение многих лет этот человек был его близким другом. И он был евреем.

– Морис, – начал Брессон, – я должен просить тебя об одной услуге.

– Хоть о двух. Я так и так перед тобой в долгу.

– Я хочу, чтобы ты навел справки о судьбе трех моих друзей. След двоих теряется в Дахау, третий находился в лагере интернированных здесь, в Швейцарии.

– Это все?

– Нет. – Брессон сделал глубокий вздох. – Я хочу, чтобы ты помог еще одному моему другу получить въездную визу в Соединенные Штаты Америки.

Антония, Гизела и Йозеф Зильберштейн были мертвы. Менее чем через два месяца после побега Даниэля Йозеф умер от тяжелого воспаления легких с осложнениями. Далее выяснилось, что родственники Даниэля, Зигмунд и Гретхен Майер, были арестованы и расстреляны нацистами в начале 1940 года.

Даниэль даже не ожидал, что горе обрушится на него с такой силой; он чувствовал себя опустошенным, неспособным ощущать печаль и переживать утрату. Он сидел у себя в комнате над рестораном в полном одиночестве и плакал, пока им не овладевал тяжелый, беспокойный сон.

– Хорошо, что ты даешь выход своему горю, – заметил Брессон как-то вечером, – но тебе пора начать думать о будущем.

Даниэль обратил на него воспаленный от слез взгляд.

– Я чувствую себя таким виноватым, Мишель… Когда я услыхал, что мой отец умер вскоре после моего побега из лагеря, я ощутил… облегчение! – Его лицо исказилось от боли. – Мне стало легче при мысли о том, что он умер, так и не узнав, что единственный сын его бросил. Я порадовался, что теперь о нем можно не беспокоиться, что я могу спокойно уехать в Америку, если получу бумаги!

– Даниэль, мальчик мой… – Брессон обнял его и почувствовал, как плечи Даниэля сотрясаются от рыданий. – Все это так естественно! Неужели ты думал, что будешь чувствовать что-то иное? Ты оставил его там, потому что знал: для него это уже не имеет значения. В противном случае ты никогда бы его не бросил. Перестань себя мучить. Ты уже оплакал своих родных вполне достойно, хотя один бог знает, сколько еще ты будешь горевать. Но ты должен смотреть вперед и оставить чувство вины позади. – Он помолчал. – Думаешь, мне будет легко расстаться с тобой, Даниэль? – Он ласково улыбнулся. – Не мучь меня, мне и без того тошно. Я не хочу думать, что ты потащишь свою боль за собой в новую жизнь.

На несколько минут в комнате наступило молчание, прерываемое лишь шумом уличного движения, доносившимся снаружи.

– Пора покончить с затворничеством, – мягко сказал Брессон. – Давай пообедаем, выпьем немного вина.

Даниэль попытался улыбнуться, но губы у него дрожали.

– Ладно, Мишель. – Вид у него был пристыженный. – Я снова почувствовал себя ребенком.

– Разве это плохо, Даниэль? У тебя хоть когда-нибудь был шанс побыть ребенком? А в Америке его тем более не будет. – Он улыбнулся. – А теперь идем со мной.

– При одном условии. Вы позволите мне вернуться в кухню и помочь новому повару с нашим ужином.

Морису Вайнбергу потребовалось несколько месяцев, чтобы добыть визу для Даниэля, и все это время из Парижа шел непрекращающийся поток угроз от Натали и ее матери. Брессон стискивал зубы и стойко выдерживал натиск, проявляя чудеса дипломатии; он надеялся, что его брат Жиль отговорит женщин от подачи жалобы на Даниэля, которая даже в случае проигрыша дела в суде могла бы оставить неизгладимое пятно на репутации мальчика.

Пятого мая 1946 года Даниэль отплыл из Марселя. В нагрудном кармане его нового костюма лежали официальные документы, рекомендательное письмо в ресторан в городе Йорквилле, штат Нью-Йорк, где ему было обещано место младшего повара, а также вполне приличная сумма, на которую можно было спокойно прожить до первой получки. В боковом кармашке его чемодана находились бриллианты его матери, сохраненные начальником лагеря и возвращенные Даниэлю через Мориса Вайнберга.

Он обрел законный статус и свободу. Единственной ложью, от которой ему так и не удалось избавиться, был возраст: пришлось придерживаться версии, что ему скоро девятнадцать. Если бы он назвал свой истинный возраст, по закону ему пришлось бы посещать в Америке среднюю школу, причем его скорее всего поместили бы в приют. А так, поскольку его метрика была безвозвратно утеряна, никто из живущих на земле людей не смог бы уличить его в обмане. Завтра Даниэлю исполнится девятнадцать. Пропавшие четыре года жизни вполне можно было списать на войну.