Летний сад - Вересов Дмитрий. Страница 24

– А что с кормлением?

Наташа воодушевилась еще больше, искренность его вопроса была неподдельной:

– Профессор говорит, что, скорее всего, молока у меня не будет, но стопроцентной уверенности у него нет.

Курбатов задумался, отпил «Боржоми» из высокого фужера.

– Ладно… Ты почему не ешь? Очень приличная кухня!

Наташа взяла на вилку кусочек хазани, мясо просто растаяло во рту.

– Мне нужна уверенность в том, что если я протащу тебя в состав сборной, то ты будешь хотя бы наполовину в той форме, которой ты обладала до родов. Мысль моя понятна?

Наташа, незаметно для себя увлекшаяся сочным и жирным мясом, согласно кивнула…

Серая «Волга» остановилась у дома Иволгиных.

– На прощанье, – Курбатов поцеловал Наташу в губы.

Сопротивление опоздало. Он ловко выскользнул из машины, быстро обогнул капот и, открыв дверь, подал молодой женщине руку.

Приняв помощь, Наташа покинула салон автомобиля.

– Запомни, – Курбатов, стоя практически вплотную, положил ей руки на плечи, и девушка вынужденно подняла лицо, – ты обязана, просто обязана поехать в Англию на чемпионат! – Он еще раз коротко поцеловал ее. – Звони, обязательно звони!

Легкой походкой Курбатов направился к водительской двери, и открывшаяся из-за его спины картина парализовала Наталью. В трех шагах от места ее трогательного прощания с возможным отцом будущего ребенка стояла свекровь и, поджав губы, пристально смотрела на невестку.

Гертруда Яковлевна гордилась своим именем. Это была не просто гордость за редкое имя и его необычное звучание, это была гордость строителя нового мира, где всегда есть место трудовому подвигу. «Герой труда!», – так по прихоти коминтерновской мысли расшифровывали в Стране Советов доброе, старое, германское имя Гертруда.

На работе, или «на службе» – так ей больше нравилось, Гертруда Яковлевна Иволгина была авторитетным специалистом и уважаемой личностью. Отдел научно-исследовательского института, в который ее забросила судьба, был для учреждения профильным, а следовательно, награды и повышения недолго искали своих героев. К тридцати семи годам, довольная мужем и положением руководителя лаборатории, она лишилась третьей своей духовной опоры в жизни – чувства уверенности в сыне.

Всегда доступный и ясный, как томик Куприна из домашней библиотеки, ребенок, перешагнув порог взрослой жизни, стал отдаляться от нее. Иногда тревога за Вадима казалась ей напрасной, она даже укоряла себя в паникерских настроениях. Но выскочившая чертиком из табакерки дальневосточная гимнастка панически испугала Гертруду Яковлевну. Паника ее была далека от традиционных мещанских, как она их называла, страстей, связанных с пропиской и разменом жилплощади, и целиком относилась к области несбывшихся надежд в отношении будущего любимого сына.

Ей было горько признавать тот факт, что рядом с яркой и сексапильной провинциалкой ее пентюх будет вынужден всю жизнь играть роль комнатной собачки, не имея возможности сосредоточиться на научной работе. А ведь именно последняя, и в этом Гертруда Яковлевна не сомневалась ни на минуту, была единственным достойным мужским занятием.

Кроме того, Гертруда Яковлевна искренне считала, что молодым, незрелым духовно и нравственно не следует спешить с брачными узами, даже имея под боком надежную опору в ее лице. Тот факт, что она сама вышла замуж в шестнадцатилетнем возрасте, да еще и будучи беременной, ею полностью игнорировался.

В торопливости, с которой сын стремился к семейной жизни, она легко угадывала чужое влияние и, увы, по собственному опыту зная возможные к тому причины, проявляла повышенную бдительность.

Именно соображения этого порядка вынудили Гертруду Яковлевну написать известное письмо родителям невесты, а их визит она собиралась использовать как законный предлог для срывания всех масок. Она была уверена, что, несмотря на существующую между молодыми людьми физическую близость, ее сын к зачатию ребенка отношения не имеет. Откуда появилась у нее эта уверенность, неизвестно. Может быть, сердце матери подсказало, но, скорее всего, в этом была виновата некачественная звукоизоляция жилых помещений.

Двоякое ощущение вызвал у нее и щедрый дар новых родственников. Она не особо кривила душой, согласно вздыхая вместе с коллегами, прямо указывавшими ей на явные признаки мезальянса в предстоящей женитьбе сына. Так что и «стартовые» пять тысяч рублей, и аналогичную сумму на «зубок и обзаведение хозяйством» она приняла как некий «искупительно-вступительный» взнос темных крестьян, совершающих головокружительный социальный рывок. То, что это несколько не соответствовало ее публичным высказываниям, как члена партии, Гертруду Яковлевну не смущало. А вот сумма указанного взноса все-таки вызывала определенные сомнения, которые увеличивали ее смутное беспокойство.

Иволгиной, как закаленной в институтском горниле номенклатурной единице, без труда удавалась внешняя открытость и расположенность к избраннице сына. Данную линию поведения, направленную на усыпление бдительности противника, она считала верной и плодотворной.

Но упрямая жизнь и слепые чувства сына переигрывали Гертруду Яковлевну на всех участках невидимого фронта. С каждым днем ей все труднее и труднее давалась выбранная роль, и появилось предчувствие, что момент полного фиаско неизбежен. Это горькое понимание наполняло душу нерядового инженерно-технического работника желчной отравой зависти побежденного к победителю и тяжелым ощущением возрастной уязвимости.

Она стала часто уходить со службы немотивированно рано, подолгу бродила в лесопарковой зоне рядом с домом, жалела себя и размышляла, размышляла, размышляла…

Внезапно прямо перед собой Гертруда Яковлевна увидела, как у припаркованной серой «Волги» обнимается парочка влюбленных. На фоне яркой зелени их купчинского тупичка картинка была идиллическая. Не желая нарушать чужого счастья, женщина остановилась и собралась было повернуть обратно, как вдруг услышала фразу:

– Ты обязана, ты просто обязана поехать в Англию на чемпионат.

Это был момент истины для отважной и одинокой разведчицы Гертруды Яковлевны Иволгиной. Самое ужасное, что полностью парализовало ее в тот момент, – это понимание, что теперь, когда все сомнения подтвердились, она не в состоянии придать обстоятельства дела гласности, не нанеся сокрушительного удара по чувствам и вере своего сына.

Когда мгновение спустя мужчина исчез в салоне автомобиля, Гертруда Яковлевна, нисколько не сомневаясь в том, кого она сейчас увидит, подняла глаза. Растерянная, с пылающими от стыда щеками, перед ней стояла невестка.

Женщина ощутила прилив такой бессильной ненависти к этой девке, что ей захотелось упасть прямо здесь, на покрытом трещинами асфальте, и разрыдаться. Тем не менее, она нашла в себе силы сделать несколько шагов и, подойдя к невестке, наотмашь ударить ее по щеке. Голова Натальи безвольно мотнулась, и с чувством злорадного облегчения Гертруда Яковлевна увидела, как проявляется на смуглой коже алый отпечаток ее ладони.

– Он ничего не узнает, а ты блуди подальше от дома.

И, не удержавшись, она влепила Наталье вторую пощечину.

Сияющий Домовой ворвался в квартиру:

– Наташка! Татусенька – будущая мамусенька! – он подхватил жену на руки и закружил по комнате. – Ура! Победа! Завтра врачи разрешили встречу с Кириллом. Ты как верная жена последуешь за своим мужем. – Он осекся. – Что случилось? Что сказал врач?

– Не врач, а профессор.

– Какая разница, давай рассказывай!

Наташа присела на краешек дивана и, как по-писаному, голосом, лишенным эмоций, рассказала о сомнениях Гелле в ее способности выкормить ребенка грудью.

– Не переживай, родная моя, – Дима подошел к ней и нежно погладил по тщательно причесанной голове. – Мы справимся с этим.

Внезапно Наташа разрыдалась, уткнувшись Вадиму в живот.

Потрясенный эмоциональной глубиной ее истерики, Домовой истуканом стоял перед женой, не зная, куда деть руки: правую, нагревшуюся на натальином темени и нервно сотрясавшуюся в унисон с рыданиями, и левую, плетью свисающую вдоль тела.