И весь ее джаз… - Гольман Иосиф Абрамович. Страница 44

– А если он не пойдет? Может, у него уже другие планы?

– Пойдет, – усмехнулся Амир. – Это его главный донор. А Полей лезет в большое дело, очень большое. – В его голосе промелькнула обида.

Вон оно что, обидели Амирчика, не взяли в доляху. Вот такие они, друзья детства.

– Без тебя лезет? – Теперь уже смешно было мне. Господи, какие же они убогие!

– Не твое дело, – скривился Амир.

Зря я влез, действительно, не мое дело. Он же псих. А Булатов уже недоверчиво смотрел на меня. Просчитывал какие-то неведомые варианты. Наконец вроде успокоился.

– Раз ты его так получаешь, – на блюдечке, можно сказать, – вторую половину платить не буду, – сказал добрый друг детства.

– Мы так не договаривались. – Я сделал очень неприятное лицо. Денег мне было не надо. Я и не рассчитывал получить с мертвого Амира деньги. Но если б не разозлился – Амир бы мгновенно меня раскусил.

– Но, согласись, я тебе его тепленьким выставил. Это тоже стоило денег.

– Вот и грохни его сам, – сказал я, типа собираясь уходить.

– Ладно, черт с тобой, – принял решение явно успокоенный Булатов.

Собственно, теперь мне только и оставалось сделать то, зачем пришел.

Успокоенный Булатов – это нужная доля секунды, чтобы вытащить длинный, с глушаком, ТТ. После чего один-два крякающих звука – и, прощай, мое детство.

Однако я медлил.

Почему – сам не понимал.

Хотя ясно было, что завтрашнее приглашение – это приглашение не только на смерть Полея. Но и на мою собственную. Амир наверняка будет там. Не обязательно лично. Но обязательно меня пришьют после убийства Полея.

Надо доставать ТТ и очищать мир от негодяя.

Вместо это я спросил:

– У тебя все?

– Все, – сказал Булатов.

Я повернулся к нему спиной и сделал шаг.

Точнее – собрался сделать шаг. Боковым зрением увидел, как Амир полез за пистолетом.

Почему он так поступил?

Уже потом, размышляя, понял, что он заподозрил плохое, когда я промедлил в конце. Чутье у него всегда было волчьим. Ошибся Амирчик лишь в одном: мое бездействие расценил, как страх ответного выстрела. Вот и решил поменять планы: черт с ним, с Полеем, лишь бы потом не ожидать пулю каждую секунду от Грязного.

Если б дело было лет десять назад – лежать бы мне в Сокольниках до весны, через недельку начнется снег, и привет.

Но Булатов был уже не столь ловок. Зачем ему тренинг, у него же Грязный в подручных.

И хотя он успел выстрелить раньше, но попал мне в плечо.

Я попал ему в голову.

Оглушенный произошедшим, не сразу понял, что не слышал звука выстрелов. Вглядевшись, увидел в руке Амира какой-то большой незнакомый пистолет, с глушителем еще серьезней, чем у меня.

Я не стал забирать у него оружие. Если найдут до снега, пусть знают, что этот человек – бандит. Почему-то мне это было важно.

За все время по дорожке рядом с нами никто не прошел. Поэтому я, не торопясь, перевязал платком руку. Кость была цела, да и рука левая. Не худший результат дуэли с Амиром Булатовым, тем более когда его выстрел – первый.

Но вот обычного после победы радостного возбуждения не испытал.

Превозмогая боль – рука сильно болела, – поспешил домой. К Наргиз. Она очень обрадуется моему быстрому возвращению.

Пусть хоть ей будет хорошо.

И еще одна мысль плотно засела в мою голову. Какие бы планы Грязный ни строил – в конце концов он все равно убивает.

Единственное оправдание моей никчемной жизни – Наргиз.

И та, которая в ней.

18. Москва. Лужнецкая набережная, джаз-арт-кораблик!

Время как будто повернулось вспять.

На пристани все те же действующие лица: Мария Ежкова, ее родители, Женюля, которая опять куда-то торопилась, и Электровеник, состоящий, как известно, из двух наэлектризованных частей – Электры и Вениамина. Впрочем, они и в этом нарушали все известные законы физики, потому что взаимоотталкивались и взаимопритягивались одновременно, перманентно и очень громко.

Все попытки родителей и Женюли успокоить близнецов имели лишь кратковременный эффект – от двух до десяти секунд, в зависимости от грозности предупреждения.

Впрочем, встречающих – по сравнению с июлем – добавилось: присутствовали также профессор Береславский с женой Натальей, Верочка Евлагина с папой и Джама Курмангалеев.

Время же вспять вовсе не поворачивалось – снежные мухи так и летали по воздуху, поэтому всем, кроме близнецов, было не жарко.

Тем же почти всегда было жарко, потому что при движении выделяется тепло, а близнецы и были живым воплощением движения. А также смеха, воплей, слез, бескорыстной братской дружбы и ежесекундной жесткой конкуренции.

– Вон он плывет! – вскрикнул Ефим Аркадьевич, первым увидевший вожделенные контуры. Профессор вовсе не был зорким соколом. Зато был профессором. И единственный из собравшихся прихватил с собой монокуляр – половинку здоровенного бинокля. – Я даже Михалыча вижу! – добавил он громко через пару минут.

Впрочем, все и так понимали, что появившийся на горизонте катер и есть долгожданный джаз-арт-кораблик. Потому что все остальные катера их нормальные капитаны уже поуводили по близлежащим затонам на долгую зимовку. Река была совершенно пустынна, зимой по ней ходили только прогулочные суда «Редиссон». И то, по слухам, циркулировавшим среди капитанского состава, имитировал судоходное движение лишь один теплоход, исключительно для поддержания имиджа. Лед на Москве-реке хоть и не арктический, но дело свое знает. Даже плавая по каналу, пробитому ледокольным буксиром, рискуешь к лету попасть на судоремонтную верфь, обновлять металлический корпус. В то время как летом по реке плавают все основные деньги.

Теперь уже и без бинокля было видно, что это Михалыч, уверенно ведущий к причалу их переделанный и отремонтированный банкетоход.

Впрочем, он вовсе не был традиционным банкетоходом, предназначенным в меньшей степени для прогулок, а в большей – для традиционного российского отдыха с обильной едой, еще более обильным питьем и танцами с потенциальной дракой на закуску. Соколов как-то рассказывал, что у него на корпоративе умудрились подраться даже члены совета директоров банка. Хотя, как правило, ущерба здоровью отдыхающих при этом не наносилось. Скорее – сбрасывалось напряжение ежедневной жизни.

Да и далеко не каждый рейс – и даже не каждый пятый – сопровождался полудружеской потасовкой.

На этом же, сейчас причаливающем, банкетоходе таких неинтеллигентных эпизодов, скорее всего, вообще не будет. Потому что в данный момент вершилось историческое событие – к бетонной стенке швартовался первый в истории Москвы – а может, и всех рек мира – джаз-арт-корабль! Ну или, с учетом его негигантских размеров – джаз-арт-кораблик.

Вообще, вопрос наименования стоял остро. Известно, что как корабль назовешь – так он и поплывет. Сначала из уважения выслушали мнение профессора. Он предложил назвать просто: «Е. А. Береславский». И был готов за свой счет изготовить золоченые буквы для бортов.

Проект максимально деликатно отклонили.

Потом еще были десятки вариантов имени для джаз-арт-кораблика. Чего только не выдумывали, от профессиональных «Барабан», «Валторна» и «Мастихин» до концептуальных «Джаз-хаос» и «Арт-нирвана». В конце концов все варианты названий просто отбросили, оставив первоначальное, техническое – «Джаз-Арт-Кораблик». В принципе, все равно получался привет в сторону профессора – это же он организовал первый в истории российской столицы джаз-арт-заплыв.

А катер уже встал у причала, накрепко привязанный к нему прочными швартовыми канатами. И Михалыч, теперь вживую, не через стекло рубки, махал им рукой – мол, чего стоите? Карета подана.

Народ потянулся к перекинутым на берег коротким сходням.

Причал здесь был, по сравнению с Краснопресненской, совсем маленьким – даже «Москва», длиной менее сорока метров, встала бы впритык. Но для короткого 544-го проекта – то, что надо.