Грешники и святые - Остен Эмилия. Страница 23

Карета дернулась и покатила дальше, оставляя позади девушку, которую я никогда больше не увижу, и ее нерадостный и искренний напев.

Колеса стучали по камням, затем — по дороге. В деревушке Клиши-ла-Гаренн, рядом с которой вольготно раскинулись королевские охотничьи угодья, я никогда не бывала, однако кучер вез уверенно. Совсем рассвело, дождь только усиливался. В окно я увидела церковь, новую, судя по всему, и низкие домишки, мы свернули вправо, и почти сразу же карета остановилась. Послышался звонкий шлепок: кучер спрыгнул с лошади и постучал в дверцу, я приоткрыла ее.

— Дальше не проедем, госпожа, — извиняющимся тоном сказал кучер, на полях его шляпы висели капли, мокрыми были густые усы. — Слишком узко, если там в конце поляны нет, можем и не развернуться.

— Ладно, — сказала я. — Помоги мне выйти.

Он помог мне выбраться. Я тут же испачкала юбки дорожной грязью, но это меня мало волновало. Тот, высокий, сказал, что ехать нужно направо и до конца; далеко ли цель, дойду ли я? Нечего гадать: я решительно двинулась по узкой дороге.

— Мне пойти с вами, госпожа? — крикнул мне в спину кучер.

— Нет, — ответила я, — останься с лошадьми.

На ходу я надела маску, свою вчерашнюю маску Коломбины, — если дуэль состоялась, как и планировали, не стоит сводить на нет попытки отца Реми сохранить инкогнито. Сначала я шла, потом побежала. Дорога все вилась и вилась, капюшон упал с моей головы, и дождь ударил в лицо, потек ненастоящими слезами. Волосы расплелись — сегодня я укладывала их сама и, конечно, сделала это плохо. Мокрые пряди прилипли ко лбу, особо нахальные — к губам, я с отвращением их сплюнула.

Дорога уперлась в живую изгородь, у которой скучали четыре лошади. Одну я узнала — чалая Изабо, из нашей конюшни. По тропинке мимо лошадей я побежала дальше, едва не спотыкаясь о выступающие корни дубов, которых здесь росло видимо-невидимо. Вылетела на широкую поляну, окруженную все той же живой изгородью, и остановилась, словно наткнувшись на стену.

Посреди поляны на толстых палках был растянут широкий полог, защищавший от дождя кусок пожелтевшей травы. Прямо на земле была расстелена скатерть, на ней лежал румяный хлеб, сыр, мясо какое-то, стояли винные бутылки, а вокруг этого импровизированного стола расположились трое мужчин в масках и оживленно беседовали — зрелище, надо сказать, престранное. Пикник разбойников. Холст, масло, тысяча шестьсот тридцать пятый год.

Худую спину отца Реми в светском темно-сером камзоле я издалека узнала. Один из дуэлянтов заметил меня и сказал что-то другим, все трое обернулись и уставились, как на сошедшую к ним с небес Мадонну.

— Коломбина! — сказал тот, высокий.

— Вы! — отец Реми поднялся и пошел ко мне через лужайку, сверкая глазами в прорезях маски — сегодня не докторской, а обычной, матерчатой, подойдя, первым делом протянул руки — я едва не отшатнулась от его резкого движения — и набросил мне на голову упавший капюшон. — Что вы здесь делаете, Маргарита? — прошипел он.

— Приехала убедиться, что вас не убили! — прошипела я в ответ, пытаясь успокоить дыхание. — Ведь это все из-за меня! Пока ехала, представляла ваш хладный труп на травке. А оказывается, из-за меня не дуэль, а пирушка!

— Вы предпочли бы дуэль? — хмыкнул отец Реми, провел пальцем по моей щеке, убирая прядь. — Не думал, что вы так впечатлительны.

Я молчала. Конечно, это выглядело глупо. Как ему объяснить? Слова, как ни странно, отыскались.

— Я живу в соответствии с моими принципами, тщательно взлелеянными велениями разума и сердца, и делаю то, что правильно. Правильным было поехать за вами. Впечатлительность тут ни при чем.

— Это вы так думаете, — сказал отец Реми и подал мне руку. — Ну, идемте уж, раз явились.

Он повел меня к своим поднявшимся с земли противникам, которые раскланялись, приложились к ручке и пробормотали, как рады. Я, уже понимая, что ничего страшного не произошло, взяла самый дружелюбный тон и поинтересовалась дуэлью.

— Ах, мадемуазель, да мы быстро покончили с этой глупостью! — сказал тот, что пониже. — Вчера мы с другом выпили, это замутило нам разум… Мы, конечно, пофехтовали с нашим новым знакомым, — он поклонился отцу Реми, — но никто даже не оцарапан. Вот словесная битва оказалась сложнее! Мы обсуждали причины нынешней войны, и я, кажется, проигрывал, — добавил он со смехом.

Я улыбнулась.

— Что ж, господа, был рад знакомству, — кивнул отец Реми. — А теперь, если вы не возражаете, я провожу домой даму.

— И мы весьма рады! — сказал высокий. — Примите наше восхищение вашим кавалером, дорогая Коломбина, хоть мы и не знаем, муж он вам, возлюбленный или брат. А мы, пожалуй, допьем вино и доедим куропаток. И мой слуга должен скоро вернуться — мы его услали в трактир за добавкой, — объяснил он мне.

— Приятной трапезы, — сказала я, и отец Реми, взяв с земли свой плащ и набросив его, повел меня прочь.

Мы молча дошли до того места, где стояли лошади; священник отвязал поводья Изабо и снова взял меня под руку.

— Где вы оставили карету?

— У церкви.

— Идемте.

Мы шли медленно. Я не знала, о чем заговорить. Завтра первый день октября, и до моего замужества останется всего ничего. Дни текут, убегают, льются сквозь пальцы, и мне кажется, что с ними уходит нечто неосязаемое, нечто возможное, чего я пока не понимаю.

Я привыкла задавать себе вопросы, искать ответы на них и вот сейчас спрашивала себя саму: что это может быть? Отчего мне кажется, что в моей жизни происходит нечто важное помимо уже существующего и грядущего? Как будто в холодный лепет струй ручья вплелась теплая струя — и серые рыбки, которых она касается, становятся золотыми.

— Значит, сегодня вы сами ко мне пришли, — задумчиво произнес отец Реми.

— Что вы имеете в виду? — удивилась я.

— То, что после первой нашей исповеди я сказал вам: бесполезно искать истину, пока вы сами того не захотите, и что вы должны открыто прийти ко мне. А вы бросили мне — «если я не захочу?», — он улыбнулся. — Сегодня ваше желание оказалось выше вас.

— Я не о себе думала, — сказала я, — а о вас.

— Ну конечно.

Он продолжал улыбаться, и я не понимала, не понимала опять, что он и кто он. Я остановилась и потребовала:

— Снимите маску, отец Реми. Хватит этого балагана.

И сама первая сняла тряпочное обличье Коломбины.

Он послушался, открыв мне бледное лицо. Ничто в нем не говорило сейчас, что передо мною священник: и костюм обычный, и сапоги — как все носят, и плащ. И даже взгляд его не был нынче полон той светлой муки, того тягостного блаженства, как случалось иногда.

— Кто вы такой? — спросила я. — И что вам от меня нужно?

— Я не понимаю, что вы спрашиваете, дочь моя.

— Все вы понимаете, — сдерживаться более я не могла. — Вы играете мною, глядите, словно на забавную зверушку, смотрите мою жизнь, как спектакль. Вы говорите и делаете странные вещи, я никогда не встречала людей, как вы. И хотите, чтобы я вам доверяла. К чему? К чему вам мое доверие?