Лось в облаке - Лазарева Ирина Александровна. Страница 14

— Я думал… я хотел… но теперь у тебя есть Вера, — ему было мучительно неловко, словно он навязывался.

— Вера мне не сестра, и никогда ею не будет, — возразил Саня.

Впоследствии, вспоминая этот разговор, Вадим понимал, что очень часто Саня рассуждал и вел себя совсем как взрослый мужчина, хотя на первый взгляд казался живым, любознательным подростком, кем ему и полагалось быть, но тот, кто знал его близко, постоянно ощущал, как сквозь его жизнерадостное отношение к окружающему миру проскальзывала неуловимая, затаенная грусть.

Вадим втянул в себя воздух, собрался с духом и сказал:

— Я всегда хотел иметь брата.

— Я тоже, — отозвался Саня и, помолчав немного, добавил, — только ты понимаешь, что это очень серьезно?

— Конечно, конечно, понимаю! Я все обдумал, — он подполз к Сане на коленках. — Я хочу быть твоим братом. По-настоящему! Может, мы и взаправду родственники, раз наши бабушки живут в одном поселке.

Он ждал ответа с простодушной надеждой на лице.

— Давай сюда руку, — сказал Саня. — Мы должны скрепить нашу клятву кровью. Так полагается. — Вид у него был строгий, непреклонный, взгляд полон вдохновенной решимости.

Вадим, вспыхнув от радости, с готовностью протянул руку. Саня сделал ножом надрезы на своей и его ладонях. Священное рукопожатие и священная клятва — ритуал по всем правилам.

— Повторяй за мной: отныне и на всю жизнь мы с тобой братья! Клянемся никогда не расставаться, любить и защищать друг друга, что бы с нами ни случилось!

— Клянемся! — трижды огласили лес звонкие мальчишечьи голоса, и лось на поляне настороженно замер, навострив уши и шевеля круглыми ноздрями, потом повернулся, вышел из облака и величественно удалился в необъятные лесные чащобы, высоко неся благородную голову.

ГЛАВА 8

За несколько дней до начала школьных занятий в Свирицу пожаловал сам Петр Ефимыч Березин, с тем, чтобы забрать загулявшего сына домой. Приехал он в сопровождении двух вертлявых субъектов подобострастного вида, которые всюду шныряли взад-вперед и буквально обнюхали каждую пядь бабушкиного хозяйства вокруг дома и внутри него.

Березин-старший был плотным, представительным мужчиной, из тех, кто всем своим видом требуют к себе должного уважения. Каждый жест его был выверен, продуман, слова весомы и значительны. Он обладал уверенным басом, который с удовольствием демонстрировал при каждом удобном случае, искусно модулируя самыми низкими нотами. Не удивительно, что он наводил страх своей внушительной персоной на робкую покладистую Ларису и хрупкого Вадима. Роль главы семьи давалась ему безо всяких усилий, поскольку не было ничего проще, чем установить в доме диктат, подавить жену и сына своей волей. Горячая любовь к единственному сыну и наследнику ничуть не умаляла его деспотизма, скорее наоборот, подогревала, ибо Березин считал, что ребенок в четырнадцать лет — да что там в четырнадцать, в двадцать! — не способен принимать серьезные, взвешенные решения ввиду незрелости и незнания жизни. Педагогическими ухищрениями он себя не обременял, попросту пресекал в сыне малейшее проявление самостоятельности. Березин обращался с близкими людьми столь же авторитарно, сколь и с подчиненными, и беспрекословное слепое повиновение с их стороны воспринимал как нечто само собой разумеющееся.

Петр Ефимыч сидел в горнице, на самом крепком стуле, расставив для опоры длинные ноги, и с видом судьи взирал на сына, который стоял перед ним навытяжку, слегка подрагивая, но глаз при этом не опускал, смотрел на отца открыто и с долей вызова, что совсем не нравилось Березину.

— Итак, ты меня ослушался, — пророкотал он, сверля сына осуждающим взглядом. — Ты воспользовался податливым характером матери, сыграл на ее слабостях и любви к тебе и тем самым пренебрег моим доверием.

— Будет тебе, Петя, — дерзнула вмешаться бабушка, — что худого в том, что Вадя провел у нас каникулы? Ты вспомни, каким его к нам отправил. В чем только душа у него держалась! А теперь — эвон какой добрый молодец, глядишь, со дня на день в рост пойдет. За что ты его казнишь, Петя?

— Не выгораживайте его, мама, — строго оборвал зять, — я от сына разгильдяйства не потерплю. Сказано было — на десять дней, а он самовольно остался на все лето. Без меня ты больше сюда не приедешь. А я человек занятой, как ты знаешь. Пусть это будет тебе уроком.

— Приеду, — буркнул Вадим.

— Что-о?! — громыхнул Березин. — Что ты там лопочешь?

— Я снова сюда приеду! — сверкая глазами на отца, как волчонок, заносчиво выкрикнул Вадим, хотя внутри у него все рвалось.

Отец никогда не наказывал его физически, за всю жизнь пальцем не тронул. Вадим не мог понять, отчего, откуда этот страх?

Он побежал и спрятал лицо на груди у деда.

— Эк ты развоевался, Петр, — рассердился дед, — затюркал совсем мальчонку! Чай не в кабинете у себя сидишь да холуев своих распекаешь. Должность твоя глаза тебе застит. Это ведь сын твой родной. Восстановишь против себя, потом трещину не заделаешь. Так что мозгами-то своими начальственными пораскинь.

Петра Ефимыча, давно испорченного властью и вседозволенностью, отнюдь нельзя было назвать глупым человеком. Совсем наоборот: он был умен, изворотлив, дипломатичен и услужлив с вышестоящими. В сущности, именно его конформизм и пренебрежение требованиями морали позволили ему занять нынешнее высокое положение. Благодаря подобной гибкости своей натуры, он и теперь сумел вовремя перестроиться и сменить гневный тон на задушевный, отеческий, каким говорил с Вадимом лишь в исключительных случаях.

— Ладно, сынок, будем считать, что мы с тобой оба погорячились, — произнес он в самом бархатном своем регистре, — иди ко мне, поговорим спокойно. Мама рассказывала, ты тут с хорошим парнем сдружился. Это правда?

«Не мытьем, так катаньем, — думал он в это время. — Чтобы я мальчишку не обломал?»

Вадим высунул голову из-под дедовой подмышки.

— Ага, правда, — отозвался он, пока еще с недоверием глядя на отца.

— Ты не хочешь меня с ним познакомить?

— Зачем тебе? — непочтительно осведомился не в меру осмелевший отпрыск.

— Для меня важно знать, с кем дружит мой сын. Если ты выбрал действительно достойного друга, я могу это только приветствовать, и в следующий твой приезд к бабушке мы с мамой не будем беспокоиться.

— Он придет меня провожать, тогда и познакомлю, — ворчливо отозвался сын и пошел собирать вещи.

Березин с тестем вышли на крыльцо. Петр Ефимыч закурил.

— Ну что, отец, как вы тут живете-можете? Пенсии хватает?

— Хватает помаленьку. У меня ветеранская, еще Дусина; опять же огород какое-никакое подспорье.

— Я там матери денег оставил. До зимы дотянете, потом еще пришлю.

— Благодарствуем. Ты бы зимой к нам внука снова прислал. Помощничек хоть куда! И радость нам, старикам. Ты о нем не беспокойся. Саня за ним лучше всяких мамок и нянек ходит.

Березин курил, щурясь от сигаретного дыма.

— Что ж это за Саня такой? Сын мне сроду не перечил, и вдруг — на тебе!

— Мужиком, значит, будет. Ты в толк взять не хочешь, что возраст у него самый нежный, к нему сейчас подход нужен, а не распорядок дня.

Березин посмотрел на него и улыбнулся.

— Переезжали бы вы, батя, к нам в Ленинград. Квартиру вам предоставим отдельную, где-нибудь от нас поблизости. Лариса за родителей будет спокойна, с Вадимом будете видеться хоть каждый день, да и жить в городе несравнимо легче. Мать вон ведра уже с трудом таскает, на огороде спину гнет, еще год-два, а дальше что?

Николай Лукич окинул взглядом светлый горизонт, серебрящуюся реку и в розовой дымке лес вдалеке.

— Дальше-то? Известно — что. Я и так зажился на белом свете сверх всякой меры. А все на Свирь родимую не налюбуюсь. Может, потому и живу так долго, что она силы мне дает. Здесь я родился, здесь жил, на Ладоге воевал, здесь и помру; что мне отмерено было, все сполна получил. Какую жизнь мне еще искать? А за заботу спасибо.