Лось в облаке - Лазарева Ирина Александровна. Страница 3

Вадим почти бегом устремился в дом. Взлетев на второй этаж, он толкнулся в одну дверь, потом в другую, не в состоянии вспомнить, куда и зачем шел. Обрывки мыслей, как яркие вспышки, мелькали в мозгу:

«Саня! Жив! Как же такое может быть? А если это однофамилец? Нет, таких совпадений не бывает».

Он вдруг застыл на месте, пораженный страшной догадкой: «Отец! Конечно, это он. Ему ничего не стоило подделать извещение о смерти. Какой же я идиот, жалкий глупец! Мне давно следовало догадаться!»

В смятенной памяти всплыло участливое лицо отца, и прозвучал исполненный боли и сочувствия голос:

— Смирись, сынок. Это его право и его выбор. Никто не гнал его в Афганистан. Он сам решил свою судьбу и погиб, как герой.

Вадим застонал, прижавшись лбом к стене:

— Пятнадцать лет! Как-то он встретит меня теперь? Может, не захочет со мной разговаривать. Или будет обращаться ко мне на «вы»?

От этой мысли ему стало до смерти нехорошо.

— А вдруг это все-таки не он?

Вадим снова взялся за телефон.

— Игорь, посмотри, какого он года рождения.

— Шестьдесят пятого.

— Где родился?

— Поселок Свирица, Ленинградской области.

— А как выглядит?

— Очень светлый, глаза синие, рост примерно сто восемьдесят.

Вадим передохнул.

— Хорошо, где вы сейчас?

— Выезжаем на кольцевую.

— Ты смотри там, без лихачества. Машину не гони, понял? Головой мне за него отвечаешь.

Он переоделся в свободные брюки и рубашку, вышел к воротам и принялся в нетерпении расхаживать вдоль ограды, мучаясь оттого, что надо ждать. Охранники, привыкшие не выражать эмоций, обменивались удивленными взглядами:

Березин часто гневался, сотрясая воздух раскатами своего густого голоса, либо говорил сухо и кратко, когда бывал спокоен; в особо благоприятные дни мог даже перекинуться парой шуток со своими служащими, но никогда еще, ни при каких обстоятельствах, не выказывал волнения.

Ч А С Т Ь 1

БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

ГЛАВА 1

Вадим спал на чердаке, зарывшись лицом в душистое сено, и никак не мог проснуться. На заре прокричал петух, и сразу же откуда-то издалека, с другой стороны канала, донесся ответный клич. Прямо под ним, в теплом хлеву, шумно фыркала и переступала копытами корова Рябушка. Он слышал сквозь сон, как заскрипели дверные петли, мягко звякнули подойники. Бабушка ласково говорила с Рябушкой, словно ручей журчал. Корова уже не топталась, а стояла смирно. Днище ведра гулко пело под тугими струями молока. Вадим снова уснул под эти мерные звуки и спал крепко, без сновидений, пока неугомонный петух не вздумал заново прочистить свое луженое горло. Вадим перекатился к маленькой чердачной дверце и высунул наружу взлохмаченную голову с застрявшими в волосах желтыми соломинками. Бабушка, помахивая гибкой хворостиной, гнала Рябушку со двора сквозь белый пар, наплывающий с болот. Они были чем-то похожи друг на друга — обе степенные, дородные, крутобокие. Рябушка — черная со светлыми подпалинами, на бабушке — темное длинное платье, поверх синяя кофта, на голове — белая, в крапинку ситцевая косынка.

Вадим снова завалился в сено, сладко пожимаясь и бездумно глядя в потолок.

Когда он проснулся в третий раз, из маленьких отверстий в крыше струились прямые лучики солнца, высвечивая золотом разбросанное по чердаку сено. В лучиках кружились и плавали мириады светящихся пылинок.

Вадим распахнул дверцу чердака и сел, свесив ноги, озирая двор и огород. Бабушка шла от реки с ведром воды.

— А, проснулось, дитятко, — сказала она, — давай-ка иди молочка попей. Мать уже давно встала, тебя дожидается.

Вадим спустился по приставной деревянной лестнице, пробежал босыми ногами по влажной траве на теплое сухое крыльцо и, с трудом отворив тяжелую дверь, очутился в просторной горнице с дощатым полом и русской беленой печью в углу. У входа, на стене, висел эмалированный рукомойник, под ним — лавка с ведром и тазиками. Мать сидела за столом у окна. Перед ней стояла крынка, доверху залитая парным молоком. Рядом лежали батон белого хлеба и банка черничного варенья.

— Подожди, не начинай со сладкого, — предупредила мама, — иди умойся, пока мы с бабушкой накроем на стол.

— Мам, не хочу, и руки у меня чистые, — скороговоркой выпалил Вадим, густо намазал вареньем ломоть хлеба, отпил молока прямо из крынки и вприпрыжку побежал к двери. — Пойду погуляю, — бросил он от порога с набитым ртом.

— Далеко не уходи и не смей купаться! Вадим, ты меня слышишь? Смотри, будешь самовольничать, завтра же уедем обратно в Ленинград.

— Хорошо, не буду, — донеслось со двора.

— Лариса, куда ты его отпустила без завтрака? — сказала бабушка, входя из сеней. — Мальчонка худой, как жердь, кожа да кости. И ростом не вышел, не пойму в кого. Петя у тебя богатырь, и сама ты видная, статная. Не кормите вы его, что ли?

— Так ведь не ест ничего. Я с ним совсем измучилась.

— Говорю тебе — оставь его мне на все лето, осенью не узнаешь. Станет, как яблочко наливное, на свежем воздухе, да на пирогах с молоком.

— Что ты, мама! Петя не позволит. Я бы с радостью — сама вижу, как он здесь ожил. В городе он из дома не выходит, с ребятами не дружит, в школе у него тоже нелады — обижают его мальчишки, недомерком дразнят. Он мне сам рассказывал.

— Ох, Ларочка, неправильно вы сына воспитываете, все дома держите, трясетесь над ним, а ему надо во дворе с мальчишками мяч гонять, может, когда и побитый придет, все польза будет. А он у вас пришибленный какой-то, застенчивый больно, необщительный, глядит по-дикому, чисто звереныш лесной.

— Мама, ты же знаешь Петю. Он считает, что улица дурно влияет на ребенка. Спорить с ним я не смею. Он и на работе начальник и дома командир. Вот и сейчас, уж сколько я его просила, нет и все тут, всего десять дней разрешил у вас погостить. Он в мальчике души не чает, но держит в строгости и от себя надолго не хочет отпускать. А дома что: опять за книгами будет сидеть, да за пианино ненавистным. Выдумал Петя пытку для ребенка. В школу пешком ходить не разрешает, на служебной машине его возим. Он стесняется, выйдет из машины, голову свесит, сумка за ним чуть не по земле волочится, идет по школьному двору и по сторонам старается не глядеть. У меня каждый раз сердце разрывается, а сделать ничего не могу.

— Жаль, что у тебя не получилось со вторым ребенком. Лечилась бы вовремя, может, сейчас бы у Вади братик был или сестра. И Петя не мучил бы сына чрезмерным вниманием. Пойду покличу, голодный ведь убежал, — сказала бабушка, удрученно вздыхая. — Ах ты, господи, что ж за напасть такая!

— Вадя, сыночка, ты где? — позвала она с крыльца.

— Здесь я, на огороде. Ба, можно я морковки подергаю?

— Ну смотри, недолго, и к реке один не ходи.

Бабушка скрылась в доме, и Вадим сразу побежал к реке. Впервые его переполняло головокружительное чувство свободы. В Свирице все казалось ему волшебным, радостным и близким, словно он провел здесь всю жизнь.

Бабушкин дом стоял у основания длинного полуострова, где Новоладожский канал впадал в Свирь, а Свирь впадала в Ладожское озеро. Перед домом — канал, а сразу за огородом песчаный берег Свири. Река разливалась здесь широко, течение было спокойным, величавым; на дальнем противоположном берегу ровной полосой темнел лес.

Вадим закатал штанины брюк выше колен и вошел в реку. Дно у берега было совсем мелким, песок под водой лежал тонкими полукружьями, словно отражением речных волн. Вокруг сразу же засуетились серебристые лупоглазые мальки. Они вставали вертикально, хвостами вверх, и обследовали его ноги сверху донизу. Рядом, на суше, лежала старая перевернутая дедушкина лодка с обшарпанными боками.

Шлепая по воде, Вадим направился вдоль берега, миновал лодку, покосившийся деревянный забор огорода, ржавый остов затонувшей баржи, прибившиеся к берегу толстые бревна, утерянные при лесосплаве, и вышел к поросшему низкими кустами болоту.