Мы были юны, мы любили (Любовь – кибитка кочевая, Шальная песня ветра) - Туманова Анастасия. Страница 57

– Куда ты ее понесешь? – чужим, хриплым голосом спросила Настя, когда Варька отчаялась и, схватившись обеими руками за голову, тяжело опустилась на крыльцо. – Она промокла насквозь, голодная. А у меня ни капли, Гришка все высосал… Ну, погляди, как она ищет…

Малышка в самом деле вертела головкой, тычась в рубашку Насти в поисках соска, сердитый рев понемногу переходил в жалобное хныканье. Настя медленно отошла от стены.

– К соседям надо сходить. Там у Нюшки молока – хоть залейся…

– Да ты оденься хоть… – тихо сказала Варька, поднявшись с крыльца и забрав у Насти ребенка. – Иди. Я с ней посижу, а потом к соседям сбегаю.

Настя ушла. Вскоре она вернулась – в юбке, кофте и платке поверх кое-как заплетенных волос, еще бледная, но выглядевшая спокойной, со сжатыми до белизны губами, только на виске билась, словно собираясь порвать тонкую кожу, сизая жилка. Варька, сидящая на крыльце, протянула невестке обрывок серой бумаги.

– Вот… В корзинке лежало, я сразу не заметила. Прочти, а то я дура безграмотная…

Настя взяла бумагу, расправила, повернула к солнцу.

– «Крещена Дарьей. Простите, люди добрые, самой есть нечего».

Варька встала. Прижимая к себе девочку, посмотрела через плечо Насти на непонятные ей буквы.

– И больше ничего?.. Настя, слушай, а может… Может, это не Ильи совсем?..

– Да ты посмотри на нее! – с сердцем воскликнула Настя, комкая бумагу и бросая серый шарик в заросли крапивы у крыльца. – Портрет просто с Ильи! А ей всего месяц, не больше! Боже мой, а я-то думала…

Она не договорила, но Варька вдруг тихо охнула. Осторожно заглянув в лицо Насте, спросила:

– Так ты… знала, что ли?

Настя не ответила. Молча взяла из Варькиных рук совсем осипшую от крика девочку и села с ней на крыльцо. Варька бросилась за калитку.

У соседей, в большой и шумной семье цыган-кузнецов, давно живущих в Смоленске своим домом, при известии о подкидыше поднялся тарарам. Сбежались женщины от пятнадцати до шестидесяти лет, заохали, запричитали, табуном кинулись вслед за Варькой в дом Насти, там нестройным хором принялись жалеть, браниться, сочувствовать и вспоминать похожие случаи. Девочку тут же накормила грудью веселая толстая Нюшка, у которой молока было столько, что оно постоянно сочилось сквозь рубаху, оставляя мокрые пятна на блузке. Насосавшись, малышка тут же уснула, и бабы, глядя в умиротворенное коричневое личико, дружно высказались:

– Вот беда-то, в одну морду с этим кобелем! Бедная Настя! Настька, как будешь-то теперь? Эй, Настя! Настя! Где ты?

Насти не было. Никто из женщин не заметил, когда она выскользнула из дома, как ушла. Встревожившаяся Варька обежала весь двор, покричала на задворках, заглянула даже в конюшню, но жены брата не нашла.

– Небось за Ильей на Конную побегла, – уверенно сказала Нюшка. – Ох, крику будет, никого из кофарей в рядах слышно не станет, правду говорю!

– Не, Настька не из таковских… – задумчиво отозвалась ее сестра. – Она никогда не кричит. Певица городская, голос сорвать боится.

– Ну, значит, топиться помчалась, – фыркнула Нюшка.

Она сказала это в шутку, но Варька беззвучно ахнула и, подняв ветер юбкой, вылетела из дома. Яростно ударила, заскрипела, качаясь из стороны в сторону, калитка. Пискнул разбуженный Гришка, и одна из цыганок поспешно взяла его на руки. А подкидыш Дашка по-прежнему спала сладким сном, посасывая палец и улыбаясь беззубым ртом.

Над высоким берегом Днепра ветер гнал по небу гряды облаков. Белые, пухлые тучки летели быстро, словно играя, и по земле, чередуясь с ярким солнечным светом, бежали их тени. Старые ракиты шелестели на ветру, показывая серебристую изнанку листьев, прошлогодние палки камышей напевно шуршали. Настя шла к обрыву, обеими руками раздвигая высокую, доходящую ей до пояса траву, розовые маковки болиголова, сныть и медуницу. Сладко пахло пыльцой, на цветочных венчиках деловито копошились пчелы, и от их жужжания звенел воздух. Внизу медленно текла до дна высвеченная солнцем зеленоватая вода Днепра, над ней с криками носились стрижи; с дальнего берега, где уже косили первую траву, чуть слышно доносилась песня. Настя подошла к обрыву, и теплый порыв ветра затрепал подол ее юбки, сбил на сторону платок. Она машинально поправила его, шагнула еще ближе к краю, держась рукой за чахлый стволик ракиты, нависший над обрывом. Заглянула вниз, где бежала вода, вся испестренная отражением облаков и ясного неба. Глядя на игру стрижей, устало подумала: вот еще бы шаг сделать, маленький совсем – и все… Вода, должно быть, холодная, да ведь мало терпеть. Зато – ничего больше. Ни боли, ни слез в подушку, ни отчаяния, ни чужих насмешливых взглядов… Подняв голову, Настя посмотрела на небо – синее, высокое, в облаках. Один шаг, холодная вода, забытье – и улетишь туда, выше туч, в бесконечную, пронизанную солнцем синеву, к небесному престолу, где свет несказанный, беспечальный, и ангелы с серафимами, и – мама… И больше никогда не придется плакать. И мучиться. И жалеть себя. Господи, как бы было хорошо… если бы только она имела право сделать так… Настя вытерла мокрые от слез щеки, отвела назад растрепавшиеся на ветру волосы. Снова посмотрела вниз. Подумала внезапно: нет, не будет престола небесного. Грех смертный, за кладбищем схоронят. Вот если бы нашелся добрый человек, подтолкнул бы… Да кого же о таком попросишь?

– Настька!!!

Вздрогнув, Настя обернулась. На миг потеряла равновесие, качнулась, неловко схватилась за ветку ракиты и отпрянула от обрыва. Чуть поодаль расходились в стороны волны цветущих трав, сквозь них к берегу кто-то бежал. Настя отошла от края еще дальше, вытерла лицо ладонями, глубоко, во всю грудь вздохнула, силясь прогнать сжавшую горло судорогу. Резко пригнулись к земле стебли болиголова, и на обрыв вылетела взмокшая, красная, растрепанная Варька. Увидев Настю, она остановилась, схватившись за грудь обеими руками, закрыла глаза и, едва переведя дыхание, хрипло сказала:

– Не смей, несчастная, слышишь?! Не стоит он того!

– Да ты о чем? – шепотом спросила Настя.

По спине пробежал озноб. Она невольно оглянулась на обрыв. Внезапное появление Варьки отвлекло ее от сумеречных мыслей, и Настя подумала: не видела ли Варька, как она стояла над обрывом и, держась за ствол ракиты, упрашивала себя сделать последний шаг?

– Варька, ты с ума сошла? Да что я сделаю? У меня же дети!

– Вот то-то и оно, что дети! – Варька сидела на примятой траве и все еще не могла отдышаться. – Дэвлалэ, сроду так не бегала! Да что за каторга мне с вами, что брат – наказание господне, что невестка – дура! Ишь, чего вздумала – до Страшного суда без покаяния за кладбищем валяться!

– Хватит, Варька, – устало прервала ее Настя, садясь рядом. – У меня и в мыслях ничего такого не было.

– А зачем сюда помчалась? – ворчливо, недоверчиво возразила Варька. – Сгоняла бы к Илье на Конную, сказала бы ему все до капельки! А еще лучше – к той шалаве! Вот кому патлы-то повыдирать!

– Ей-то за что? – грустно усмехнулась Настя, глядя на дальний берег реки, где мерно взмахивали косами крошечные фигурки в белых рубахах. – Какой с нее спрос? Ремесло такое…

– Что же… – Варька недоумевающе нахмурилась. – Гулящая она, что ли?

– Вроде того. Я ведь ходила, Варька, разузнавала еще зимой. Сразу, как мне… как рассказали. Ну, что Илья… – Голос Насти был спокойным, но на Варьку она не смотрела. – Она, эта Лушка, за рынком жила, к ней много мужиков бегало. Кто же виноват, что она как раз от Ильи и понесла…

– Она сама и виновата! – свирепо сказала Варька. – Коли гулящая, так думать надо было, что всякое может приключиться! Вытравиться, прости господи, вовремя! А не рожать от цыган да после не подбрасывать! Отнесла бы в приют, раз кормить нечем!

– Ну да. И помер бы он там… то есть она… через три дня. – Настя вздохнула, закрыла глаза. Долго сидела не шевелясь, обняв колени руками. Варька искоса поглядывала на нее, но заговорить больше не решалась. Мимо промчалась, дрожа крыльями, огромная сине-зеленая стрекоза, зависла в воздухе над Настей, затем села на ее платок. Настя, не глядя, качнула головой, стрекоза испуганно сорвалась с места и взмыла в небо. Песня на дальнем берегу смолкла.