Мы были юны, мы любили (Любовь – кибитка кочевая, Шальная песня ветра) - Туманова Анастасия. Страница 59

– Жалеешь, что связалась со мной?

Рядом – тихий вздох. Недолгое молчание.

– Какая теперь разница…

– Уедешь? – решился Илья.

Луч все полз и полз вверх по лоскутному одеялу, минуя разноцветные, вылинявшие треугольнички ткани, а Настя все молчала и молчала. Молчал и Илья, отчетливо понимая, что повторить вопроса не сможет. И уже не ждал ответа, когда рядом прозвучало чуть слышное:

– Куда теперь ехать? Дети…

Больше он ни о чем не спрашивал. А через несколько минут поднялся и начал одеваться. Выходя из дома, бросил через плечо:

– Буди Варьку, увязывайтесь. Я запрягать пошел.

Через полчаса цыганская телега стояла посреди двора, гнедые в упряжи переминались с ноги на ногу, тянули головы за ворота. Варька с Настей выносили из дома пухлые узлы с вещами, посуду, ведра, подушки. Последним Варька торжественно загрузила пузатый медный самовар, а Настя вышла из дома с детьми, аккуратно завернутыми в одеяла: Гришка – в зеленое с красными розами, перешитое из шали, Дашка – в желтое с бубликами, из старой Настиной кофты. Настя передала пестрые кульки Варьке, забралась в телегу, протянула руки:

– Сначала Дашку давай! Теперь сына… Вот так, никто не проснулся. Залезай теперь сама!

– Нет, я после. Илья, ну что там у тебя? Трогаем?

Илья поплотнее захлопнул дверь опустевшего дома, припер жердями ворота сарая, в последний раз огляделся, подошел к телеге и потянул за узду лошадей:

– Ну-у-у, шевелись, мертвые! Застоялись! Джян! [52] Джян! Джян!!!

Гнедые фыркнули, тронули, телега закачалась, заскрипела и выкатилась из ворот, которые Илья не потрудился запереть за собой. По сторонам замелькали заборы, домишки, кусты сирени и акации, ветлы с вороньими гнездами в развилках, мокрые от росы, набрякшие мальвы, колодцы, бабы с коромыслами, коровье стадо, спускающееся к дымящейся туманом реке… Лошадиные копыта мягко ступали по розовой от утренних лучей, еще не нагревшейся пыли, поскрипывали колеса, высоко в бледном небе кричали стрижи, впереди над полем и дальним лесом медленно поднимался красный диск.

Варька привычно шла за телегой, поглядывая на встающее солнце, изредка передергивала плечами, прогоняя остатки озноба, знала – через несколько минут от него не останется и следа. Но на Настю, внезапно вылезшую из телеги, спрыгнувшую на землю и зашагавшую рядом с ней, все-таки прикрикнула:

– Эй, ты чего выскочила? Застудиться захотела? Иди, ложись да спи! Мне что, я ночью выспалась, а вот вы…

Настя усмехнулась. Сказала:

– Ты, по-моему, тоже не спала.

– Ну, подремала все-таки чутку… – буркнула Варька. Помолчав, спросила: – Дальше-то как вы собираетесь?

– Не знаю, – не сразу ответила Настя. – Не спрашивай. Поглядим.

– Знаешь, что я придумала? – Варька вдруг замедлила шаг, тронула Настю за локоть, заглянула в глаза: – Ты вот что… Отдай ее мне, а? Дашку отдай… Не думай, я ее любить буду. Я ведь… Мне… Все равно замуж больше не попаду, а от Мотьки понести не смогла, так хоть вот Дашку… Вырастить смогу, не беспокойся. Если скажешь – уеду вместе с ней, ты про нас и не услышишь боле никогда…

– Ну, выдумала! Нет уж, не уезжай. – Настя невесело улыбнулась. – Сама видишь, что тут без тебя начинается. А Дашку я, прости, не отдам. Кабы чужое дите было – отдала бы, наверное, а Дашку… Прости. Не могу никак.

Варька молча кивнула, отвернулась. Чуть погодя Настя взяла ее за руку, потянула, вынуждая остановиться. Взяв за плечи, повернула к себе.

– Ну, что ты, ей-богу? Все равно же ты с нами остаешься. Все равно они наши – и Гришка, и Дашка, и другие, какие будут… Наши, и все! Не плачь. Я же не плачу, видишь?

Варька улыбнулась ей сквозь бегущие по лицу слезы. Обе цыганки посмотрели на далеко уползшую вперед телегу и, не сговариваясь, прибавили шагу.

Эпилог

Над Москвой догорал тревожный багровый закат. Шар солнца заваливался за Новодевичий монастырь, метя ярко-алыми языками купола церквей, терялся в длинных фиолетовых полосах низких туч. Резкий, пронизывающий ветер порывами налетал на сады Замоскворечья, ожесточенно трепал ветви деревьев, гнал по улицам листья и городской мусор. Прохожие ежились, плотнее запахивались в душегрейки, сюртуки и летние пальто, ускоряли шаг: стояли последние дни «черемуховых холодов».

В ресторане Осетрова было полным-полно народу. Цыганский хор тянул плясовую:

Данка сидела в первом ряду, среди солисток, пела вместе со всеми, привычно улыбалась залу. На ней было алое муаровое платье, которое она еще зимой заказала себе у модистки взамен изорванного Кузьмой. Теперь это платье выделяло Данку среди прочих солисток, предпочитавших белые и черные цвета. Цыганки втихомолку ворчали, но Яков Васильев не возражал: Данка стала знаменитой и теперь могла позволить себе многое. Через ее плечо тянулась тяжелая шелковая шаль, волосы Данка подобрала в высокую прическу, открыв длинную смуглую шею, ресницы певицы были опущены. Она знала: все мужчины в зале смотрят сейчас на нее. Знала: стоит ей поднять глаза – и по залу пронесется восхищенный вздох. Но успех давно перестал будоражить ее. И даже когда двери зала открывались, впуская очередного гостя, Данка больше не смотрела жадно, с ожиданием – кто там… В душе она уже чувствовала: Казимир не придет. Никогда. Зима кончилась, весна прошла, лето навстречу катит… Временами Данка даже сомневалась: а был ли тот морозный, слепящий солнцем день, была ли драка в извозчичьем трактире, были ли черные, блестящие, наглые глаза, белые зубы, насмешливая улыбка, были ли брошенные на ресторанный стол тысячные билеты, был ли поцелуй в ее вспотевшую от страха ладонь? Не приснилось ли ей это все, не привиделось ли? Ведь, если хотел бы он, давно бы явился, что может помешать? Она – певица, на нее смотреть пол-Москвы ездит… Возвращаясь глубокой ночью из ресторана, Данка вновь и вновь вытаскивала из-под кровати круглую коробку с порванным платьем и лежащими под ним засохшими белыми розами, вспоминала: нет, было, все было, но как давно… Забывать пора. И не подпрыгивать на месте каждый раз, когда в ресторанном зале хлопает дверь, и не вытягивать шею, оглядывая зал: не сидит ли где, не улыбается ли, не смотрит ли на нее, сощурив глаза и салютуя бокалом… Шулер карточный. Жулик. Босяк. Пропади он пропадом, лучше бы и не видела его никогда…

К Якову Васильеву мелкими шажками подбежал половой, что-то тихо сказал. Хоревод кивнул и, обернувшись к цыганам, вполголоса бросил:

– Сыромятников подъехал.

Цыгане разом оживились, заулыбались. Молодой купец Федор Сыромятников по-прежнему оставался самым страстным поклонником Данки, забросив ради нее даже кафешантан и хористок из «Эрмитажа». Не раз и не два он предлагал Якову Васильеву огромные деньги за то, чтобы взять Данку на содержание. Хоревод в ответ на эти просьбы терпеливо напоминал, что Данка еще пока замужем.

С того январского вечера, когда купец Сыромятников и шулер Навроцкий заваливали скатерть ассигнациями, сражаясь за благосклонность Данки, Кузьма больше не бил жену, но никто из цыган не слышал, чтобы они обменялись хоть словом. Данка пела в хоре, шила новые платья, принимала подарки от поклонников. Кузьма пропадал в публичном доме мадам Данаи, много пил, и Яков Васильев уже говорил сквозь зубы Митро: «Приглядывай за ним, приглядывай! От рук парень отбивается, еще чуть-чуть – и не остановишь». Митро мрачно молчал.

Данка украдкой вздохнула, взяла из рук полового серебряный поднос со стоящим на нем бокалом шампанского – и тут же распахнулась дверь, и все сидящие в зале повернулись к Федору Сыромятникову, который появился на пороге в окружении друзей. Данка встала, оправляя платье, вышла вперед, мелко переступая, чтобы не уронить поднос (она до сих пор толком не выучилась носить его), двинулась навстречу купцу. Зазвенели гитары, запели цыгане: