Пасодобль — танец парный - Кисельгоф Ирина. Страница 25

— Я жить с тобой хочу, а не бояться!

— А я не хочу быть контрабасом, втиснутым в футляр для скрипки!

— К тебе прилагался дешифратор? Мне его что, забыли дать?

Я отодвинула, оттолкнула его и поставила таз. Ему не хватало ума убраться, а мне хотелось его убить. Собственными руками. До брызг и луж крови на кафеле.

— Я женщина. По твоей теории нас занесло на Землю с космическим мусором. Ты сам когда-то это сказал. Дешифратор не входит в комплект!

— Я вижу тебя и не вижу! Слышу и не слышу! Где та девушка, которую я знал? Где девушка, на которой я женился?

Какова реакция на удар пики в загривок? Бой или бегство? Проверим!

— Умерла, — легко ответила я.

У моего мужа был странный вид. Лицо человека, потерявшего дорогу и память. Он протянул ко мне руку, посмотрел на нее и опустил.

— Я тоже умер, — тускло сказал он.

Он закрыл дверь ванной, я осталась одна. Было утро, а я уже еле таскала ноги. Как старуха.

Где девушка, которую он знал? Где-где? Умерла. Утонула. Разбилась в море. А похоронили ее в реанимации роддома. Я плачу, глядя на американские сериалы о врачах. Там мужья всегда держат жену за руку, когда она рожает. Ей так легче. Неужели это трудно понять?

Даже моей матери трудно понять! Я вспомнила наш недавний разговор.

— Таня, ты становишься другой.

— Какой другой?

— Ожесточаешься. Все нетерпимее и жестче.

— Разве этому нет причин?

— Тогда уходи! — крикнула мама. — Зачем вы вместе? Ты его любишь? Скажи!

— Что сказать?

— Любишь, прости! Не любишь, уходи!

Я замолчала. Что я могла сказать? Дело было даже не в мести, а в чем-то другом. Гораздо важнее. Это было сильнее меня. Как напасть. Как болезнь. С рецидивами и ремиссиями. С авралом и отдыхом. Бесконечно. Циклично. По кругу. Мама не поняла моего молчания.

— Я понимаю, — извиняясь, заговорила она. — Прости. Ты устала. Совсем себя загнала. А денег на няню у меня не берешь.

Я усмехнулась. У моей семьи был общий кошелек. Долго мама бы не протянула. А отец раз сказал нет, значит, нет. Зачем позориться?

— Ты просто надорвалась. Тебе надо передохнуть. Вам лучше пожить отдельно. Отдохнуть друг от друга. И все встанет на свои места.

— Отдохнуть?! — Я сощурила глаза. — Мы уже отдохнули друг от друга. Он на Амударье, я в реанимации!

Я легла в кровать и не заметила, как заснула. И проснулась от толчка. Как от землетрясения, эпицентр которого под тобой. Тогда не шатает кровать из стороны в сторону. Ее подбрасывает вверх. Резко и сильно. Я проснулась в темноте, а заснула при свете дня! Что с моим ребенком? Меня затрясло как при ознобе, как при температуре выше сорока двух. Я помчалась на свет и нашла Маришку на кухне. На коленях мужа. У нее на лице, на одежде, даже на кудряшках была манная каша.

— Я не хотел тебя будить, — не глядя, сказал мой муж.

Я мочала, чувствуя, как сердце снова входит в границы нормы. Как укладываются пульс и дыхание в привычную колею.

— Она похожа на тебя. Один в один.

Моя дочь захохотала басом, показав четыре зуба. Из ее рта выпала манная каша. Я расхохоталась. Муж тоже.

— Я не смеюсь басом, — смеясь, произнесла я.

— Это в меня. — Он взглянул на меня искоса.

— Искупаешь? — спросила я.

— Ладно.

Хорошее слово «ладно». Ладно! Я пошла валяться в постели. Всласть. Моя дочь помахала мне вслед ложкой с кашей.

Он вышел из ванной, вытирая волосы полотенцем, а я подумала, что мой муж красив. Очень. Особенно капли воды на смуглой коже, как капли и струйки пота. Будто тогда. В то самое лето. Он подошел к кровати, капли воды блеснули на дорожке черных волос от пупка к трусам.

— Давай заключим временное перемирие, — предложил он и вскинул на меня глаза.

— Ладно.

— А долговременное?

Я дернула его за трусы, и он упал на меня.

— Ладно, — шепнула я ему на ухо.

Моя жизнь была в моем муже. Внутри чужого человека, к которому не прилагался дешифратор. Моя жизнь нашептывала мне на ухо — дай мне плавать в чистой воде, в вине, в соке и мякоти фруктов и ягод. Дай лететь, широко расправив крылья, или неспешно парить в небе. Дай перепробовать все на вкус, кроме горького и соленого. Я устала от них до черта! Дай мне удаль, размах и веселье. Дай нежность и ласку. Дай любить, кого любится. Дай отдохнуть от неволи в скрипичном футляре.

— Ладно, — пообещала я.

— Не бойся, — пообещала жизнь.

Я проснулась, на меня смотрел мой муж. Его радужка лоснилась ореховой шерстью молодого бычка. На солнце.

— Ты что? — улыбнулась я.

Он прижал меня к себе и выдохнул. Трудно и тяжко. Я провела рукой по его макушкам. У макушечных ежиков улеглась щетина. Они стали добрее. Или устали.

А я вдруг подумала: пока я мучила его своей ненавистью, его могла украсть другая женщина. Он остался бы с ней, а я со своей ненавистью один на один.

— Давай отметим годовщину нашего путешествия?

— Давай, — без раздумий согласилась я и тут же опомнилась: — А Маришка?

— Может, твои родители согласятся с ней побыть?

Мы уехали в другие края. В самую жару. В сорок градусов в тени. Ненадолго. Только на выходные. И не очень далеко. Но это было так далеко, дальше не бывает от нашей жизни.

Мы шли из столовой маленького туристического пристанища для ленивых. И на меня засмотрелся мужчина. Я улыбнулась, он споткнулся и чуть не упал. Я расхохоталась. Это было так смешно!

Мой муж пошел впереди. Так быстро, что я еле его догнала.

— Что приключилось? — я тронула его за руку.

— Ничего.

У него было каменное лицо. Никакого выражения. Ни единой мысли, что можно прочитать. Ни в глазах, ни в губах, ни в чем. Отстраненность и отчужденность. Холодные и темные, как вход в подземную каменную мечеть, где ничего не узнать. Среди палящей жары и яркого лета. Это было вечером.

Я вдруг вспомнила, как после свадьбы, еще до рождения Маришки, мы пошли в парк. Погонять балду. Мы вращались на центрифуге во всех самых немыслимых плоскостях. С постоянным ощущением воздушной ямы, нештатного взлета вверх и провала в бесконечную пропасть. И целовались до исступления, заключенные в металлические скобы центрифуги. Не слыша и не видя ничего вокруг.

— Как вам не стыдно? Вокруг дети!

Мы услышали возмущенный крик женщины, когда центрифуга уже стала останавливаться, мы тоже. Мы сбежали из детского парка, хохоча во все горло. Даже наши поцелуи были только для взрослых. Наверное, поэтому у меня до сих пор возникает ощущение воздушной ямы, если я смотрю в его глаза. Или если мы вместе. Иногда просто вместе.

— Пойдем в пиццерию, — я потянула его за руку. — Мы часто ходим туда всей семьей. Там повар итальянец. Папа обожает его кухню.

— Я не люблю пиццу, — ответил мой муж с каменным выражением лица. И сжал твердые губы. Плотно. Это означало «нет». Мы пошли в другое место. Не хуже и не лучше.

Я вспомнила это потому, что мой муж уже тогда решал, куда нам идти, что делать, как быть. Он редко со мной соглашался, даже в мелочах. Я не возражала, тогда это было неважно. Он невзлюбил Мокрицкую, я стала реже с ней встречаться. Он не хотел, чтобы я виделась с однокурсниками и сотрудниками. Я бежала после работы домой. Он не запрещал мне. Он просто молчал. Но его молчание было хуже слов, страшнее удара. Он отдалялся мгновенно. За сто замков. За семь печатей. За тридевять земель. Так глухо, так немо, так далеко. До ощущения, что я теряю его. Я злилась и одновременно хотела любви и согласия. Как у всех. И я уступала. Нехотя. С виду. Зачем портить жизнь, если все так хорошо? Остальное, не наше, действительно было неважно. Мы прощали друг друга. Ведь тогда и любовь была слаще и горче. Сильнее и жарче. До забытья. До обжигающего света из далекой сказочной страны.

Он не разговаривал со мной до конца дня. Мы легли в кровать молча, как чужие. Каждый на своей стороне, подальше друг от друга. Мне хотелось плакать, хотя это было нельзя. Мои ожидания снова не оправдались. Я не сразу поняла, в чем дело. Да я и не знаю, поняла ли? Я пересматривала и пересчитывала каждый свой шаг за день. Что я сделала? Что сказала? День поделился на две половины. До столовой и после столовой. Я вспомнила и улыбнулась. Мой муж был тихушник. Вся жизнь с указательным пальцем, перпендикуляром, перечеркнувшим губы. Я улыбнулась и положила ему руку между ног. Он сбросил руку и повернулся на бок. Спиной ко мне.