Сад лжи. Книга первая - Гудж Эйлин. Страница 21

Ей, в ту пору шестнадцатилетней, всего пяти футов ростом, хотелось кричать что есть мочи — на санитаров, сестер, врачей. Ведь они ничего не делали, а только переговаривались друг с другом и записывали что-то в свои таблицы. Почему, черт возьми, они не с ним,почему не предпринимают никаких мер, чтобы ему стало лучше? О, как хотелось тогда Рэйчел взять и самой его вылечить! В ее памяти навсегда сохранится тот день, даже минута, когда, повинуясь безотчетному порыву, она прижалась лбом к холодной металлической сетке, окружавшей его кровать, ухватилась за край простыни и дала себе и Богу обет: если папа поправится, она станет врачом. Станет, чтобы никогда больше не чувствовать себя такой дурой, такой беспомощной, целиком зависящей от других, от тех, кто ничего не хочет делать, даже пальцем пошевелить.

Усилием воли Рэйчел отогнала от себя эти воспоминания.

Мейсон. Они, кажется, говорили сейчас о Мейсоне Голде?

— Насколько я помню, — рассмеялась она, — однажды он чуть меня не утопил. Обозвал меня маменькиной дочкой — тут я разозлилась, прыгнула в воду в самом глубоком месте и пошла ко дну как топор.

Сильвия пристально взглянула на дочь. В ее темно-зеленых глазах промелькнула тревога.

— Ты ничего мне об этомне рассказывала!

„Если бы я тебе о другом рассказала, мама, ты бы еще не так встревожилась", — не могла не подумать Рэйчел.

Сказала она, однако, совсем другое:

— Если бы ты узнала, ты бы наверняка не подпускала меня к бассейну на пушечный выстрел.

Мама промолчала — явно в знак согласия, но они с мужем обменялись быстрыми взглядами. В наступившей тишине явственней стали слышны уютно-привычные звуки той жизни, которой продолжал жить их дом: стук тарелок, доносящийся с кухни, где орудовала Бриджит; порыкиванье Порши под столом, означавшее, что она в этот момент чешется; бой часов, стоящих на каминной полке.

„Боже, — представила себе Рэйчел, — они ведь, конечно, думают, что могли меня потерять, что я действительно могла тогда утонуть!"

Неожиданно она почувствовала страшную тяжесть, словно ее тянул к земле увесистый рюкзак за спиной: любовь к единственному ребенку всегда чрезмерна, и ноша подчас бывает неподъемной.

Как хотелось ей иметь сестренку или братика. Кроватка долгое время стояла в детской уже после того, как Рэйчел оттуда перебралась. Но ни сестренки, ни братика так и не появилось. Поэтому ей приходилось играть с бесконечными куклами, которых ей с большой помпой дарили на каждый день рождения и на хануку — в больших блестящих коробках, украшенных нарядными шелковыми бантами. Это была целая череда кукол — от Маффи и Невест до Бетси Ветси и Барби. Но она их забрасывала, как только начинала понимать, что никаким воображением не заменить отсутствие настоящейсестренки, кого она могла бы по-настоящему любить и кто мог бы любить ее.

Мама между тем продолжала помешивать кофе. Ее тонкие пальцы казались такими же прозрачными, как и фарфор чашечки, из которой она пила. Рэйчел поглядела на поблескивающий темным деревом буфет, который украшали канделябры и серебряные сервировочные блюда. Потом перевела взгляд на противоположную стену, где была любимая мамина горка с фарфором и поблескивающим за зеркальными стеклами хрусталем „баккара". Все… все так прекрасно и все — часть самой мамы, как если бы между ней и ее домом не существовало никаких барьеров, как будто их стерло время и теперь мама и дом стали единым гармоничным целым.

Но что-то в маме все равно оставалось невысказанным, заставляющим ее время от времени углубляться в себя. Какая-то странная печаль, которая, сколько Рэйчел себя помнила, никогда не уходила из ее глаз. Печаль, тенью стоявшая между ними. И если мама ее обнимала, то объятия эти неизменно казались чересчур порывистыми. Когда Рэйчел была маленькая, она боялась, что может задохнуться. Как будто мама опасалась, что дочь в любую минуту может взять и исчезнуть.

В особенности в дни рождения. Каждый раз, когда мама не видела, что дочь исподтишка за ней наблюдает, Рэйчел замечала в ее глазах тревогу. Задувая одну за другой свечи на столе, она страстно мечтала: „Пусть мама будет счастлива".

А почему бы, собственно, и нет, думала Рэйчел. О чем еще можно было, спрашивается, мечтать в ее положении!

Рэйчел припомнились сейчас ее мучительные детские раздумья: наверное, для полного счастья маме не хватает все-таки второго ребенка. А если не это, то тогда выходит, что в маминой печали виновата она,Рэйчел? Может, будь она иной, более послушной и воспитанной, как та тихоня с лейкой, мама не страдала бы и в ее глазах жила улыбка?

— Доедай свой завтрак, дорогая, — с мягким укором произнесла Сильвия. — А то все остынет.

— Я не голодна, мама.

Лицо Сильвии тут же напряглось:

— Может быть, ты нездорова?

„Ну вот, опять все сначала", — пронеслось в голове у Рэйчел. Однако вслух она этого не сказала:

— Со мной все в порядке, мама. Просто я вернулась где-то около двух, а когда добралась до постели, то Порша непременно хотела лечь вместе со мной. Наверное, она без меня очень скучала. — Рэйчел заглянула под стол на лежащую у ее ног толстую черную суку — помесь лабрадора и ретривера. В данный момент Порша умиротворенно похрапывала и даже не прореагировала, когда Рэйчел ногой слегка пощекотала ей бок, как всегда испытывая нежность к собаке, которую подобрала еще щенком. — Честно,мам. Я здорова как бык…

„Господи, да кончится ли это когда-нибудь? Всю жизнь одно и то же! Ободранная коленка, поцарапанный локоть… Со стороны могло показаться, будто речь идет, по крайней мере, об эпилепсии или раке! Бедная мама. Я возвращалась домой вся в царапинах и синяках, после того как лазила по деревьям или грохалась с велосипеда, а плакала из-за этого она!"

Как-то на Рождество Рэйчел потерялась в толпе, бурлившей возле универмага „Сакс". Ей было тогда лет пять, и она едва смогла открыть вращающуюся входную дверь. Мама в тот момент рассматривала что-то на прилавке первого этажа и не следила за дочкой. А Рэйчел услышала донесшийся с улицы звон колокольчиков и увидела мелькнувший за окном красный полушубок Санта-Клауса. „Я только взгляну — и назад!" — подумала она, утешая себя тем, что мама ничего не успеет заметить. Она не рассчитала одного: на улице было слишком много народу. Ее подхватило и закружило, как щепочку, попавшую в водоворот. Выбраться из людского потока она сумела только за квартал от универмага. Надо же такому случиться: вдруг пошел снег, и большие рыхлые снежинки, словно куски ваты, заполнили все пространство вокруг нее, не позволяя хоть что-то разглядеть. К тому времени, когда Рэйчел удалось вернуться обратно в „Сакс", ее ботиночки промокли насквозь. Но главное — мамы не было на прежнем месте!

Рэйчел на всю жизнь запомнила этот миг. Придавивший ее страх. Не за себя, нет. За маму. Уже и тогда она понимала, как мама испугается, обнаружив исчезновение дочки. Как безумная металась Рэйчел среди покупателей, рыская по всем закоулкам магазина и с трудом удерживаясь от того, чтобы не разрыдаться.

Бесполезно! Она побывала возле каждого прилавка, но так и не смогла найти свою маму. Тогда Рэйчел решила снова выйти на улицу в надежде, что мама ищет ее перед входом. Немного постояв рядом с Санта-Клаусом и поглядев, как он звонит своим колокольчиком, а прохожие кладут деньги в его горшок, она увидела над собой добродушное лицо полицейского. „Ты случайно не потерялась, девочка?" — спросил он. „Да, — ответила она, — потерялась". „Ничего, — успокоил он, — не надо волноваться". И тут к ним подъехала зелено-белая машина, где сидел другой полицейский, который отвез ее домой.

В памяти Рэйчел навсегда осталось лицо встретившей их в дверях Сильвии. Кожа цвета папиросной бумаги, воспаленные покрасневшие глаза, набрякшие веки… А как она дрожала, прижимая Рэйчел к себе с такой страстностью, что та едва могла дышать. Из маминой груди вырывались сдавленные рыдания, когда она дотрагивалась до рук и волос дочери, словно желая удостовериться, что ее Рэйчел снова с нею.