Сад лжи. Книга первая - Гудж Эйлин. Страница 29

Но вот Мейсон поднялся с ковра, вытащил из шкафа пару джинсов, сунул руку в карман. Чего это он там потерял? И тут до нее дошло. Презерватив! Он ищет презерватив. Она же девственница, а девственницы неопытны и не знают, как надо предохраняться.

Рэйчел следила за тем, как, стоя на коленях, он нетерпеливо надрывает фольгу пакетика. Да, он ее явно недооценил! Вот смехота — и, конечно же, из горла тотчас вырвались наружу пузырьки смеха.

„Ну вот, — сказала она себе, — все и кончено".

Рэйчел почувствовала, как заскребло в животе и засвербило в горле: она опять сама все испортила.

Но Мейсон, в отличие от Джила, ничуть не рассердился. Боже, да он тоже, кажется, смеется? Что-то во всей этой истории было действительносмешное. И не только ей так казалось.

— Ни разу не мог надеть на себя эту штуку, чтобы не выглядеть полным идиотом, — произнес он, давясь от смеха.

— Да ладно, иди сюда, — позвала она.

Он послушался — и тут это наконец случилось.Сперва было больно, но вполне терпимо. Боже! Так вот, значит, как в тебя входят! Что ж, по-своему ничего. Он себе двигается там тихонько — и все. Даже приятно…

Мейсон негромко постанывал, работая бедрами.

Она почувствовала, как между ногами растекается тепло. Будто там плещется теплая вода. Но, кажется, надо, чтобы произошло что-то еще, судорожно соображала она. У нее было такое ощущение, словно она плывет куда-то, но как ни старается, не в состоянии доплыть.

Мейсон между тем издал последний булькающий стон и, вздрогнув, затих.

Его влажный горячий рот ткнулся ей в ухо.

— Ты как, ничего? — прошептали его губы. — Я не сделал тебе больно?

Нет, больно он ей не сделал. Она ничего не ощущала. Просто кусок дерева в его руках. Там, внизу, немного покалывало, но Рэйчел знала, что от этого не умирают.

Важно было не то, что она чувствовала, а чего не чувствовала!

А не чувствовала она ничего из тех головокружительных эмоций, о которых ей доводилось читать самой или слышать от подруг, переходивших обычно на шепот, когда описывали свои ощущения.

Не было музыки. Не было взрывавшихся ракет. Не было воспарения.

Она не чувствовала ничего, кроме… холода. Как будто ее вытащили из теплого бассейна и швырнули на этот дурацкий ковер.

С тобой все ясно. Ты фригидна. Если уж сейчас это тебе неясно, тогда ты полная безнадега.

— Я в полном порядке, — прошептала она в ответ. — Немного знобит, а так все в норме. А что, там кровь идет, да?

— Чуть-чуть есть, — сообщил он. — Но тревожиться не о чем. Она того же цвета, что и ковер.

— Мейсон… я… — Она хотела сказать ему, что ей жаль, если она втянула его в это дело помимо его воли. Такая уж дурацкая идея втемяшилась ей в голову. Но в горле стоял комок и мешал говорить.

Мейсон крепко прижал ее к себе и начал баюкать, приговаривая:

— Я знаю. Знаю. Можешь ничего не говорить. Мне тоже было здорово. Как и тебе. Ты потрясающая девочка! Слышишь, Рэйчел, потрясающая!

„Потрясающая"! — эхом отдалось у нее в голове. — Это уж действительно так".

Вопрос только, в нем этопроявляется.

Она не знала, плакать ей или смеяться. И начала неудержимо икать…

3

БРУКЛИН, 1968 год

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа совершаю я сей обряд крещения…

Слова старого священника гулким эхом отдавались под сводами полупустой церкви. В своей зеленой с белым ризе отец Донахью напоминал Розе постаревшего эльфа. Вот он протянул дрожащую руку с зажатым в ней серебряным черпачком, чтобы окунуть его в мраморную купель, а затем окропить святой водой венчик пушистых волосиков, виднеющийся из-под одеяла, в которое завернут младенец.

Громкий возмущенный крик прорезал благоговейную тишину храма.

Стоявшая чуть поодаль, у чугунной решетки, отделяющей от остальной части церкви небольшое помещение, где совершался обряд крещения, Роза почувствовала ноющую боль в груди. Господи, как ей хотелось бы прижать к себе своего новорожденного племянника.

„И правильно делает, что кричит! — подумала она. — Да на его месте любой бы разорался. Человек мирно спит, а его будят таким бесцеремонным образом — льют на голову холодную воду!"

Первородный грех. Какая несправедливость! Выходит, человек только родился, а на нем уже стоит клеймо? Потому что тысячи лет назад Адам имел неосторожность вкусить от яблока Евы! И ты уже идешь как уцененный товар, фабричный брак!

А с ней разве не то же самое? Разве не мечена она клеймом за грех своей матери? И расплачивается за него всю жизнь. Теперь, когда Нонни больна, стало еще хуже. Последние несколько месяцев у нее не дом, а сущий ад.

„Господи, я не знаю, сколько еще смогу вынести. И смогу ли", — с горечью подумала Роза.

Она тут же, устыдившись, отогнала от себя эту страшную мысль. Да как она смеет стоять здесь и жалеть себя? Жалеть нужно Марию! Бедняжка, она и так еле справляется со своими двумя малышами, а тут еще этот, третий.

Роза искоса взглянула на сестру. Глаза ввалились. Из-под подола видны опухшие лодыжки. „А платье! Боже! Чудовищное, черное. Как будто здесь похороны, а не крещение".

Стоявший рядом с женой Пит, худющий и жалкий в кургузом пиджаке из шотландки, имел весьма озадаченный вид: казалось, бойкий коммивояжер уговорил его купить абсолютно ненужную вещь, и теперь Пит не понимает, как это он согласился.

Его семья переехала в Детройт, так что в церкви из родных сейчас никого не было, не считая Розы и Клер. И еще сестры Бенедикты.

Роза посмотрела на Клер, стоящую подле нее: отрешенно безмятежное круглое лицо в крахмально-белом обрамлении. В рясе и апостольнике [2]сестра слегка смахивает на ободранного голубя с растрепанными перышками, едва прикрывающими тонкие косточки.

„Ну какой, спрашивается, прок от всей твоей религии, если твои руки до того заняты четками, что никогда не занимаются никакой работой по дому? — обратилась она к сестре с немым укором. — Где ты скрываешься, когда я надрываю спину, усаживая Нонни в инвалидное кресло? Когда я кормлю ее или мою?"

Внезапная оглушительная тишина прервала поток Розиных раздумий: новорожденный перестал кричать.

Это Мария взяла его на руки и сумела успокоить. Не с помощью нежного убаюкивания, а более надежным способом — соской. Уродливой коричневой соской. Желтоватый свет, падавший из остроконечных узких окон — в боковом приделе, где происходило крещение, рамы были старые, пожелтевшие от времени, — ложился на лицо сестры, делая цвет кожи болезненно-бледным, как у клавиш старинного пианино. Мария выглядела не просто усталой, но еще и старой. Старая женщина в свои двадцать девять лет! Как она поразительно похожа на бабку, с невольным содроганием подумала Роза.

Она сделала несколько шагов по растрескавшемуся кафельному полу и, подойдя к сестре, тихо попросила:

— Можно я его подержу?

Пожав плечами, Мария передала ей закутанного в одеяло младенца: на какое-то мгновение — у нее даже кровь в жилах застыла! — Розе показалось, что в свертке ничего нет. Но тут же ощутила его успокоительный вес, стоило только маленькой попке, не больше ее ладони, прижаться к руке. На нее глянуло малюсенькое круглое личико с пухленькими щечками — совсем как две сдобы. И тут, о чудо, соска выскользнула из беззубого рта, шлепнувшись на пол, — ребенок улыбнулся.

— Нет, ты посмотри! — восхитилась Роза.

Мария пристально взглянула на сверток в руках сестры.

— Газы! Его мучают газы, — уверенно заявила она. — Бобби начал улыбаться только в три месяца. — Из ее груди вырвалось хриплое подобие смеха. — Ничего удивительного. Он же на меня глядел, а я разве когда-нибудь улыбаюсь? Да и с какой радости мне это делать! Двое на руках, Пит тогда был без работы, да еще и хозяйка каждую минуту орет, денег требует за квартиру. И надо же, опять влипла — третьего мне не хватало!