Сад лжи. Книга первая - Гудж Эйлин. Страница 36

И тут Дэвид снова легко вошел в нее.

— Ну что, теперь получше? — спросил он с ухмылкой.

„Интересно, ЭТО случилось уже в ту ночь или потом?" — подумалось ей сейчас. Скорее всего именно тогда — прошло как раз восемь недель. Срок ее беременности. И потом, в этом была своего рода закономерность. Ведь так и должно быть: если ты впервые в жизни открыл для себя радости секса, то за открытие надо платить. Беременность и есть эта плата.

Рэйчел наконец отвела взгляд от рук Дэвида. На какой-то миг, подобно героине одного из романов Шарлотты Бронте, показалось, что сейчас все увидят, как она испаряется. Она и на самом деле испытывала небольшую слабость. Наверное, из-за того, что не позавтракала. Или может быть, потому, что…

И вдруг до нее дошло. А это ведь не просто какой-то там клочок розовой бумаги, на котором написано несколько слов. Не просто отсутствие месячных. Она беременна. Да-да, беременна!..

Рэйчел следила за тем, как пальцы Дэвида массируют опавший живот молодой женщины, деликатно обходя шрам от разреза. В его движениях было новое для нее очарование. Казалось, она смотрит уже не глазами врача, а просто женщины, завороженной таинством материнства, столь же древним, как само сотворение мира.

На глазах у нее выступили слезы, взор затуманился — она представила, как будет рожать сама. Рожать своего ребенка, который уже начал в ней собственную жизнь. Маленькое чудесное существо, частица ее плоти. Сколько раз она видела, как это происходит у других. А теперь вот настал и ее черед. Она сможет держать его на руках, сможет кормить молоком, которое сделает тяжелыми ее груди.

„Вот и не так. Совсем не так", — тут же сказала она себе. Она не имеет права хотеть этого. В ее жизни нет места ребенку. Может, через несколько лет. Но не сейчас.

В ярости на свою слабость она заставила себя прогнать слезы. И сконцентрировать все свое внимание на пациентке, не забывая при этом, что вскоре и ей предстоит докладывать о своих больных.

— Как себя чувствуем? — спросил Дэвид, нагнувшись к юной женщине, которая кусала губу, чтобы не застонать.

Улыбнувшись, он посмотрел на мисс Ортиз своими изумрудными глазами — и та сразу же успокоилась, как школьница, которую наконец-то вызвали к доске.

О, этот его взгляд, подумала Рэйчел. Это ведь тоже часть его волшебства. Никто не умеет вызывать к себе такого полного и безграничного доверия. Да вели он сейчас этой девчушке встать с постели и пятьдесят раз пропрыгать на одной ножке, она не колебалась бы ни секунды, — в этом Рэйчел не сомневалась.

— А здесь болит? — продолжал расспрашивать Дэвид, нажимая немного сильнее.

— Чуть-чуть, — прошептала пациентка.

Рэйчел видела, что лицо молодой женщины стало совсем бледным. И все же пациентка не пошевелилась, давая возможность врачу продолжать обследование.

Наконец, резким движением опустив подол ее ночной рубашки, Дэвид выпрямился. Повернувшись к аудитории, он обратился к Гари Мак-Брайду:

— У нее повышенная чувствительность. Обратите внимание. Возможно, речь идет о сепсисе. Немедленно сделать анализ и повторить сегодня днем. Я хочу знать, как ведет себя ее белок. — Взглянув еще раз на историю болезни, Дэвид нахмурился: — Здесь даже нет фамилии врача, заполнявшего карточку. Кто это?

— Я… это я заполнял… — промычал Гари. — Дело в том, что это должна была быть пациентка доктора Габриэля, но я не смог с ним связаться и…

— Меня совершенно не интересует, где он мог быть. На луне или в другом месте, — оборвал его Дэвид. — Если он будет вести больную, значит, в истории болезни должно стоять его имя. И все должно быть заполнено по форме. Даже если вы, доктор,и полагаете,что это необязательно.

Слово „доктор" он произнес с ядовитым сарказмом.

Рэйчел с тревогой отметила, каким румянцем вспыхнуло лицо Гари — его веснушки тут же карикатурно выступили повсюду, где только можно. Так мог реагировать только человек, обожествлявший Дэвида и потому сраженный неодобрением мэтра.

— Прошу прощения, доктор Слоан. Это… это было совершенно непростительно. Обещаю, что подобное больше не повторится.

Ей до боли захотелось заступиться за Гари и прокричать в лицо Дэвиду:

„Нет, не надо так! Ты ведь умеешь по-другому. Без грубости!"

Она же действительно знала, в отличие от других, каким он может быть нежным. И сейчас ей страстно хотелось, чтобы они в этом убедились.

И тут, словно прочитав ее мысли, Дэвид расплылся в улыбке — той ослепительной солнечной улыбке, которая озаряет все вокруг, как луч света, прорвавшийся сквозь тучу. Ей сразу стало легко на душе.

— Уверен, что так оно и будет, — Дэвид похлопал Гари по плечу. — Тем более что во всем остальном вы действовали безукоризненно, доктор. И у меня к вам нет никаких претензий. А сейчас…

Дэвид быстро перешел к койке, где лежала следующая пациентка. За ним двинулась и вся свита, включая широко улыбающегося Гари Мак-Брайда, чье облегчение было настолько явным, что казалось почти комичным.

„Да, таким он и будет, когда я ему все расскажу, — подумала Рэйчел. — Сначала он, пожалуй, удивится, расстроится, даже рассердится. Но потом обнимет и скажет, как сильно он меня любит и что все у нас будет хорошо".

И все действительнотак и будет, сказала она себе. Иначе просто не может быть.

Рэйчел почувствовала, что вся дрожит. И тут же спрятала руки в карманы, чтобы никто этого не заметил. Пальцы сами нащупали листок бумаги. Сейчас ей уже не было так страшно, почти невозможно признать реальность того, что было там написано.

„Сегодня же вечером все ему расскажу", — решила она.

Впервые за прошедшие сутки с тех пор, как она прочла свой „приговор", Рэйчел показалось, что все на самом деле сможет в конце концов уладиться.

— Подонок проклятый! У нас тут полно срочных дел — сердечная недостаточность, новорожденный с тахикардией, а этот идиот ведет себя, как неумеха-первокурсник. Господи, он что, спятил? Вся ординаторская провоняла его блевотиной…

Рэйчел следила за тем, как в ярости Дэвид меряет шагами ковер, расстеленный в ее маленькой гостиной. Конечно, думала она, Дэвид прав. Доктор Петракис становится прямо несносен — одна ужасная история за другой. Пусть он и заведующий гинекологией, его давно следовало выгнать отсюда. Настоящий буйный алкоголик — такого и в санитары не взяли бы…

Но сосредоточиться на Петракисе она все-таки была не в состоянии. Ее одолевали мысли о своем будущем ребенке. Как преподнести все это Дэвиду? Она даже решила, что лучше, пожалуй, написать письмо и сунуть ему в карман, когда он будет уходить. Что-нибудь в таком роде:

„Дорогой Дэвид! У меня есть для тебя… пациентка. У нее примерно восемь недель беременности. Она скорее всего типичная психопатичка…"

Неужели сохранять беременность в ее случае — безумие, спрашивала она себя, свернувшись калачиком на диване и держа руку на животе, словно прислушиваясь к тому, что происходит там, внутри. Рэйчел прекрасно понимала, что пока не может ровно ничего чувствовать. Но тем не менее все-такиприслушивалась. Ей казалось, что изнутри исходит какое-то особое тепло, своего рода сияние, как из освещенного окна, говорящего прохожему, что дома кто-то есть.

Только вот поймет ли ее состояние Дэвид? Она вспомнила, как он говорил, что больше всего ценит в ней твердость, делавшую ее не похожей на других представительниц женского пола, обычно отличающихся слабоволием и сентиментальностью. Не воспримет ли он ее стремление сохранить ребенка как проявление именно этих женских качеств?

Но, черт побери, я ведь к этому совсем не стремилась! И он это знает.

Впрочем, приглядываясь к нему сейчас — глаза, сузившиеся до размера зеленых щелочек, лицо, перекошенное от гнева, стремительные шаги, оставляющие на ее старом ковре все новые и новые „холмы", — она начинала серьезно в этом сомневаться.

Ей, значит, придется оставить эту свою уютную квартирку в Виллидж, к которой она так привыкла, хотя на пятый этаж нужно подниматься пешком, а комнаты настолько тесные, что скорее напоминают большие почтовые марки, и перебраться к нему? Рэйчел особенно нравилось делить жилье с Кэй Кремпел, дипломированной медицинской сестрой, с которой они познакомились в Беллвю и стали хорошими друзьями — во всяком случае, им всегда бывало весело вдвоем. Эту квартиру подобрала и по существу подарила ей мама, настоявшая на том, что все оплатит и организует, и она же предложила счистить всю краску с потрескавшихся и выщербленных стен, впервые покрашенных, должно быть, еще на заре палеозойской эры, освежить лепку и оставить все деревянные конструкции в их естественном виде. Затем квартиру заставили растениями в терракотовых мексиканских горшках, недорогой мебелью из ротанга с полосатыми салфетками и подушками на диванах, а к потолку в каждой комнате подвесили вентиляторы. Рэйчел называла их гнездышко „Касабланкой ранней поры", и единственным ее желанием было, чтобы мама перестала проводить там чересчур много времени.