Тайный грех императрицы - Арсеньева Елена. Страница 20
Когда-то, много лет тому назад, Елизавета очень ревновала его из-за этой любви. Сначала она наблюдала, как Екатерина надувала губки и подольщалась к Александру, чтобы что-нибудь получить, а потом неожиданно осознала, что великая княжна стала уже достаточно взрослой, красивой девушкой и ее обращение с братом походит уже на флирт. Самое ужасное, что Александр его поддерживал – чем дальше, тем охотней. Елизавета равнодушно относилась к тому, что он дарит драгоценности Марии Святополк-Четвертинской, теперь Нарышкиной. Но когда Катрин вынудила брата подарить ей жемчуг, который Елизавете оставила императрица Екатерина Алексеевна, просто выцыганила у него эти несчастные подвески, аграф и колье, холодно сообщив, что жемчуг не идет его жене, – тут уж Елизавета всерьез забеспокоилась, что однажды сия расчетливая тварь может потребовать у брата голову ненавистной невестки...
Она только изумлялась легковерию Александра. На самом деле ее супруг вовсе не был таким благостным и великодушным порфироносным красавцем, каким его представляло общественное мнение. Императрица Екатерина Алексеевна пыталась переделать характер внука по своему образу и подобию, однако почва оказалась не столь благодатна, как ей хотелось бы. Получился очень нервный, лживый, любящий уединение мизантроп, вынужденный притворяться гуманистом. При этом Александр обладал неутомимой волей и огромным чувством собственного достоинства. Когда требовалось, он мог быть жестоким.
Иногда его терзали приступы малодушия, и это оказалось самым слабым местом его натуры. Жестокость требует последовательности, так же, как и гуманизм. Все требует последовательности! Но Александр не умел быть последовательным ни в чем. В этом смысле он мало напоминал своих немецких предков. Он был совершенно русским человеком.
Никто так хорошо, как Елизавета, не знал, какие демоны грызли его, сколько раз он кричал по ночам от ужаса, потому что призрак задушенного отца вдруг наклонялся над его ложем и шептал что-то невнятное и укоряющее, пытаясь растянуть сдавивший горло белый шарф. Неужели Александр так и не повзрослел, неужели не научился читать в сердцах людей? Мерзкая девчонка, его сестра, никого не любит, кроме себя! Неужели он так ослеплен этой молоденькой мегерой, что не замечает зависти и лживости за маской веселости и бесцеремонности? Неужели он верит в то, что сестра обожает его? Или же он видит ее насквозь, а эта братская снисходительность – лишь зловещая роль, так хорошо разыгрываемая, что даже сама Катрин ни о чем не догадывается?
Так или иначе обстояли дела, Елизавета не сомневалась: Катрин изображает из себя веселого котенка только до тех пор, пока Александр не наступил на ее игривый хвостик, не ущемил ее интересы. Но стоит ему сказать ей хоть слово поперек, и, как говорят русские, пойдут клочки по закоулочкам!
Эта чертова карета появилась снова, когда Алексей про нее и думать забыл. Не до карет и развратных девок в них было ему, не до интриг и обманов – все пело вокруг, голова кружилась. Ноги подкашивались от счастья! И это счастье до того владело душой, что он зла ни на кого не держал. И даже отпустил той сумасшедшей треволнения, которые по ее милости пережил. Говорят, баб и девок сухота безмужичная невесть до чего доводит, так их пожалеть надобно, а не злобствовать. И вот однажды смотрит он в запотевшее от дождя окошко – а как же, в Петербурге-то иначе и не бывает! – выводит по нему пальцем тонкий женский силуэт, вписанный в букву Е, и видит, как, переваливаясь на ухабах Сергиевской, выезжает из-за угла черная карета и замирает перед его домом.
Да-да!
Но этого мало. Отворяется дверца, появляется дама в черном и под вуалем спускается с подножки и, скромненько так, сложив руки на животе, становится около кареты. Лица женщины, конечно, не видно, но Алексей догадывается, что она не сводит глаз с его окна.
Ну и самонадеянные же дамы нынче!
Алексей отошел от окна, не намереваясь более к нему приближаться.
Вот еще! Нужны ему эти распутные интриганки!
Но, естественно, терпения его хватило ненадолго.
Глянул в окошко снова – карета на месте, черная фигура покорно мокнет под дождем.
Стало неловко. Женщина все-таки... может, она влюблена в него, может, некие надежды лелеет. В таких делах лучше с плеча рубить – выйти вот и сказать: сударыня, мол, великодушно простите, мечты ваши напрасны, у меня другая любовь есть, и этой любви я по гроб жизни верен буду!
Это хоть и жестоко, но по-мужски и благородно!
Он набросил плащ, вышел на крыльцо, и в ту же минуту дама в черном умоляюще простерла к Алексею руки, а затем принялась манить его: подойди, мол!
Он приблизился с выражением враз скучающим и извиняющимся.
– Сударыня, – начал было Алексей приготовленную речь, вглядываясь в неразличимое под вуалем лицо, – я должен сказать вам...
– Заклинаю, ни слова больше! – прошептала она. – Войдите в карету. К вам обращается с мольбой знатная дама, которая действует по поручению другой, еще более знатной. Речь идет о невероятно важных делах, которые будут иметь определяющее значение для вашей судьбы и для судеб дорогих вам людей. Прошу вас, войдите в карету! Это вопрос жизни и смерти!
Голос ее звенел, в нем звучали слезы, вся тонкая, высокая фигура дрожала, как натянутая струна. Неведомо, как оно там для Алексея, но, судя по состоянию незнакомки, для нее это воистину вопрос жизни и смерти!
Ну, так жесток наш герой не был, чтобы впрямую плачущей женщине отказывать. Вошел покорно в карету, давши мысленный зарок: «Коли в штаны сызнова полезут, дам деру, и пускай трусом считают!»
И в первую минуту можно было опасаться, что ему снова ловушка расставлена, потому что, едва он очутился внутри, как дверца немедля захлопнулась. Потом карета покачнулась – и покатила.
Алексей с проклятиями рванулся к дверце, но был остановлен женским встревоженным голосом, долетевшим снаружи – такое впечатление, с козел:
– Нет, нет, успокойтесь, вам ничего не грозит, клянусь! Присядьте и отдохните, путь недолог.
Алексей, напрягая глаза, огляделся, но ничего не рассмотрел в плотной тьме. Однако, пошарив справа и слева руками, понял, что на сей раз он в карете один. Ни дамы-Розы, ни дамы-Лаванды здесь не было; розами, правда, по-прежнему пахло, но так, как пахнет в опустелой комнате, еще хранящей аромат своей хозяйки.
Алексей сел на диванчик, со всей старательностью изгнав из памяти воспоминание о том, что творилось на сем бархате однажды зимой. Мысли о Елизавете помогли ему сделать это и постепенно поглотили его.
Хоть обещали ему путь недолгий, ехали не меньше часу. От беспрестанных поворотов, во время которых карета сильно кренилась, у Алексея возникло ощущение, что они кружат по одним и тем же улицам.
Ну надо же, ведут себя, точно заговорщики, хотя дело лишь в любовном приключении, усмехнулся он. Он и сам не мог понять, лестно ли ему, что он стал предметом такой дамской настойчивости, или это его раздражает.
Ладно, теперь он уже не тот неопытный и несчастный дуралей, каким был весной. Теперь его так просто не возьмешь за...
Вот именно. Ни за что его не возьмешь!
Он хмыкнул, выругался и развеселился. На душе стало легче. Вспомнилось, как впервые осмелилась потрогать его мужское достоинство Елизавета, и что сделало с Алексеем это ее прикосновение. О нет, той даме Розе на своем бархатном диванчике такой бури чувств вызвать не удавалось!
Наконец экипаж остановился.
– Сейчас вы выйдете, – раздался запыхавшийся голос. – Умоляю вас дать слово, что не будете пытаться бежать и окажете всемерное уважение и почтение той, которая вас встретит.
Алексей пожал плечами. Ну, попал! Придется принимать правила этой бесцеремонно навязанной ему игры.
– Даю, – ответил он, возвысив глос, а потом добавил уже тише: – Делать мне все равно нечего!
Дверца отворилась. И Алексей увидел, что карета стоит в саду перед каким-то уединенным домом. Подъехали они с задов. Отсюда здание выглядело порядком обветшалым, хотя и хранило печать прежней роскоши, а с фасада, вполне возможно, было просто роскошным.