Роковая красавица (Барыня уходит в табор, Нас связала судьба) - Туманова Анастасия. Страница 58

– Не будет такого, – тихо, но твердо сказала Лиза.

Илья исподлобья взглянул на нее, ничего не сказал. Больше они не говорили об этом, но про себя он решил: пора откочевывать…

– Значит, к Пасхе вернется… – медленно сказал Илья. Лиза, приподнявшись на локте, тревожно смотрела на него. Илья видел: она чего-то ждет. Каких-то совсем других слов. А у него их не было. – Ну, до Пасхи больше месяца. Пока жить можно. А если еще ледолом его на Каме подержит, тогда вовсе… Лизка! Ну что ж ты, господи, дура, опять-то…

Она заплакала. Тихо, без всхлипов и рыданий, прижавшись к его плечу. Горячие капли побежали ему под мышку, защекотали. Илья неловко отстранился.

– Ли-изка… Ну, будет, хватит… Вон мадеры выпей. Иль воды. Чего реветь-то? Да что бормочешь, не пойму?

– Уйду я… – сбивчиво, не поднимая головы, говорила она. – В монастырь попрошусь, на богомолье убегу… Не буду с ним, не буду, ни за что не буду… В монастыре грех отмолю, бог простит… Да как же мне с ним теперь, как же теперь, господи всемилостивый, ка-а-ак…

Илья растерянно погладил ее по растрепанным волосам.

– Да не вой ты… И зачем в монастырь? Лучше детей нарожала бы… Что там, в монастыре? Стучись лбом об пол сутра до ночи… Я был раз, коней ковали в Серпуховском, Богородицком. Тоска одна да ладан. Сестры, как утки, бегают, слова не скажут. Тебе там не место.

– На погосте мне место, – всхлипнула Лиза.

– Да и я ведь уеду, – помолчав, сообщил он. – Весной к своим подамся, в табор.

Он не ждал, что Лиза так испугается. Но она тут же умолкла, вскинула над подушкой побелевшее лицо. Одними губами шепнула:

– Что?..

– Уеду, говорю, – как можно тверже повторил Илья.

– Ох-х… – сдавленно вырвалось у нее. Лиза сжала голову руками, повалилась лицом в смятую подушку. И затихла.

Илья подождал минуту, другую. Затем тронул ее за плечо:

– Ну… что ты?

Тишина. Он помедлил еще немного. Затем взял Лизу за плечи, насильно заставил повернуться. Вздрогнул, увидев бледное лицо с закушенной губой и зажмуренными глазами.

– Ли-и-изка… Ну, а что ж мне делать? До Страшного суда киснуть здесь? Я цыган… Нам в таборе жить положено.

– Врешь, – не открывая глаз, сказала она. – Полны Грузины вашими. И в Петровском, и на Таганке. Живут и никуда ехать не собираются.

Илья вздохнул. Ну как ей растолковывать? Не расскажешь же про Настьку… Он встал, избегая глядеть на сжавшийся комочек под одеялом. Подошел к столу, несколько раз хлебнул мадеры прямо из горлышка бутылки. Взглянул на улицу. Луна уже ушла, пустой переулок потемнел. Мокрые шорохи стихли, и только где-то на дальних крышах надсадно орали коты. Близился рассвет.

– Илюша… – Лиза тоже встала. Неслышно ступая, подошла сзади, обняла, прижалась теплой грудью. – Илюшенька, не сердись только… Послушай… Что, если… и я с тобой?

– Куда – со мной? – не понял он.

– В табор…

– Чего? – рассмеялся он.

Лиза сердито шлепнула его по плечу:

– Ты не гогочи… Что, думаешь, забоюсь? Думаешь, я ваших баб не видала? Вон шляются, ноют под заборами, детей в тряпках кажут… Чем я хуже? Тоже платком повяжусь, дитя рожу и – ну людей православных дурить! Захочу – как настоящая цыганка стану!

Илья смотрел на нее, напряженно соображая: рехнулась или нет?

Лиза зашла вперед, встала перед ним, положив руки ему на плечи. Из темноты блеснули белки ее глаз.

– Илюша! Ну, что тебе стоит? Я хорошей цыганкой буду, ни слова поперек не скажу. Ваши, я знаю, жен бьют… Видела раз, на Троицкой горке, как цыган свою кнутом хлестал. Ну так бей меня, раз у вас так положено… Я и не пискну, не охну, все стерплю… По-цыгански говорить выучусь. Побираться буду для тебя! Илюша, ну?..

Он даже усмехнуться не мог. Стоял и смотрел в ее блестящие от слез глаза, отчетливо понимая: доигрался. Лиза, ожидая его ответа, вплотную приблизила лицо. Илья опустил голову.

– Совсем одурела…

Она сразу как-то сникла, съежилась. Медленно ступая, вернулась на постель. Хрипло сказала:

– Прости меня, Илюша.

Он вздохнул, уже готовый сам просить о том же. Лег рядом, притянул Лизу к себе. Она подалась, уткнулась лицом в его грудь. Илья облегченно обнял ее круглые, смутно белевшие в темноте плечи. Кажется, пронесло пока.

Когда за окном начало светлеть и в сером свете отчетливо проступили кресты церкви Григория Неокесарийского, за дверью заскреблись:

– Барыня… Илья Григорьич… Пора!

– Сейчас, – натягивая сапоги, отозвался Илья.

Лиза проводила его до порога. Уже у дверей взяла за руку. Глядя в глаза, сказала спокойно и серьезно:

– О том, что я болтала тут, – не думай и забудь. Над сердцем твоим я не вольна… Так, чую, для тебя копейкой разменной и останусь. Я от тебя любви не прошу, крест на том поцелую. Но ты… хоть приходи ко мне. Приходи пока. Потом видно будет. Я ведь тебя дни напролет жду. Дай мне еще хоть неделю-другую в счастье пожить. Все, иди. Господь с тобою.

Она отвернулась, быстро отошла к окну. В дверь просунулось обеспокоенное лицо Катьки. Илья поспешил выйти.

В начале мая как-то сразу, в несколько дней, пришло долгожданное тепло. Окончательно высохла талая вода на деревянных тротуарах, солнце целый день стояло высоко в безоблачном небе, деревья покрылись нежной кружевной листвой, зацвели вишни и почти сразу же – яблони, ночи стали короткими и теплыми, полными запахов цветов, в дремучих купеческих садах Замоскворечья защелкали первые соловьи. В ресторанах и кафешантанах прибавилось народу, и хоровые цыгане не могли нарадоваться на растущие доходы.

Около полуночи в комнату Якова Васильева осторожно постучали.

– Яша, не спишь? Можно к тебе?

– Заходи, – откликнулся тот и отложил гитару, осторожно прислонив ее к спинке стула.

Дверь открылась, вошла Марья Васильевна. Целый день сестры хоревода не было дома: она гостила у своей дальней родни, семьи Волковых, в Петровском парке. Волковы, все четырнадцать человек, пели в загородном ресторане «Яр», имели хороший дом в Зубовском проулке, собственный выезд, женщины щеголяли атласными платьями и бриллиантами, и среди московских цыган Волковы считались «миллионщиками».

– Душно у тебя. Я окно открою. – Марья Васильевна откинула занавеску, толкнула ставень – в комнату ворвался сладкий аромат цветущей яблони. На пол легло голубое лунное пятно. На дернувшееся пламя свечи тут же прилетели два мотылька, и их мохнатые тени заплясали на потолке.

– Чего не ложишься, Маша? – Яков Васильев усмехнулся. – Опять, что ли, расстройство приобрела? Невесты у Волковых хороши?

– Ой, не смейся, Яшка, – без улыбки отмахнулась Марья Васильевна. – Невесты – царские, красавицы, таланные, другой бы кто бога бы всю жизнь благодарил за такую, а мой…

– Что, Митро опять жениться не хочет? – насмешка пропала из глаз хоревода.

– Не хочет, каторжник! Не желает! Нет, и все тут! – с сердцем сказала Марья Васильевна. – Господи, и за что на меня такое проклятье… Сначала семь лет отбрыкивался – грех при живой венчанной жене другую брать. А по бабам срамным бегать, стало быть, не грех! Ну ладно, я молчала! А теперь что? Олька померла, дите оставила – и ладно бы хоть его дите! Бог весть от кого прижитое, прости меня, господи… Он меня в дом эту девчонку взять заставил – а кто с ней возиться должен? Да только для этого мог бы жену взять! Я ему долблю, долблю – а он знай отмахивается… Яшка, что молчишь, старый черт?! Вели Митро жениться, он тебя послушает!

– Не велю, – коротко сказал Яков Васильев, глядя в окно на темную Живодерку. – Митро не мальчишка бесштанный. И голова у него своя хорошая. Придет время – сам решит, как ему лучше. И ты бы его не трогала, а то как бы еще хуже не вышло.

– Тьфу… – с сердцем сплюнула цыганка. – Дураки вы дураки, дураково царство…

– Ты только за этим пришла?

– Нет.

Марья Васильевна поправила шаль на плече, села за стол напротив брата. Яков отвернулся от окна, внимательно взглянул в ее лицо.