Ангелы не плачут - Климова Анна. Страница 29

Пять лет назад мамочка познакомилась с одним немцем и укатила с ним в фатерланд. Скорее всего, на немце она решила остановиться окончательно. Немец сам был не молод, но свою русскую жену, судя по всему, боготворил. Надо отдать мамочке должное, она умела вести себя в обществе. Знала три языка, могла цитировать Канта и Цицерона, обладала шармом и благодаря этому выгодно отличалась от более молодых искательниц иностранных женихов. Мама продолжала играть свою роль, решив расстаться с ней только на смертном одре.

Оксана как-то была у них в гостях. Стоило ли говорить, что мамочка не вышла бы за Ганса Ульрихта, не будь у него огромного дома в окрестностях Мюнхена, своего домика в Швейцарских Альпах, машин, счета в банке и положения в обществе? За пять лет мамочка приобрела светский лоск и прекрасную кожу на лице (благодаря многочисленным пластическим операциям, из-за чего она выглядела почти ровесницей дочери). Вид у нее был такой, что ее даже обнять было неловко, словно вся она — драгоценнейший фарфор. Такой же красивый и холодный. За все две недели пребывания в доме отчима Оксане так и не удалось поболтать с матерью, как они болтали раньше. Мать была занята в благотворительных комитетах, постоянно заседала в различных женских лигах и суетилась по поводу каких-то фондов. Фрау Ульрихт находилась в своей стихии. Она достигла пределов своих мечтаний. После двух недель унылого шатания по огромному пустому дому и прогулок по Мюнхену Оксана уехала. «Извини, что мы так и не поговорили. У меня очень много дел, — оправдывалась мать, провожая ее в аэропорт, по виду не испытывая никаких угрызений совести. — Но в следующий раз мы обязательно поговорим. А я, быть может, к тому времени еще и тебе найду жениха. Я так виню себя, что оставила тебя ТАМ, в этой грязи. Но обещаю тебя пристроить. По крайней мере, здесь порядок и культура. Господи, как вспомню эти путчи, забастовки, эти цены, меня просто в дрожь бросает! Россия никогда не станет цивилизованной страной. Никогда! Как была лапотной со времен Владимира Красна Солнышка, так и осталась». Если бы Оксана сказала, что вовсе не хочет уезжать из «лапотной» России в размеренную, скучную, регламентированную Германию, мамочка бы просто ее не поняла. Поэтому Оксана тогда промолчала.

От матери Оксане досталась большая квартира на проспекте Мира, запущенная дачка в Переделкино и ВАЗ. Впрочем, машину Оксане подарил отец, крутившийся в бизнесе, но, как и любой бизнесмен средней руки в этой стране, еле сводивший концы с концами. А еще от матери досталась вера в силу денег. Хотя в последнее время эта вера несколько пошатнулась. Разве деньги сделали мать лучше, разве дали они ей свободу? Она стала еще меньше принадлежать себе. Ее самоотдача комитетам, лигам и фондам не приносила ей ничего. Ни радости, ни удовлетворения. Оксана видела это, потому что знала мать, знала, какой она могла быть вне своей роли. Фрау Ульрихт исполняла свой долг. Долг, наложенный на нее положением в обществе. И этот долг казался неискупимым, вечным. Это было все равно что заковать себя в кандалы и гордиться ими.

Оксана так не хотела. Или хотела?

Она и сама уже не понимала. Ее смущала Галя, находившаяся на грани стародевичества, но упорно искавшая нечто, помимо благополучия. Это раздражало Оксану. Страшно раздражало. Все девчонки, которых она знала, если была возможность заарканить «тугой кошелек», никак эту возможность не упускали. И это было правильно.

Но правильно ли?

За право чувствовать крепкую мужскую спину и иногда запускать руку в его карманы следовало платить исполнением всеми утвержденной роли, необходимостью компромиссного лавирования между его и своими желаниями, постоянным просчетом своих действий. А что остается кроме этого? Если послушать мамочку, то союз мужчины и женщины — своего рода сепаратный договор о мире и сотрудничестве. Это зыбкое качание сдержек и противовесов, как в хрупкой конструкции, которая развалится под давлением каких-то более сильных обстоятельств. И тогда получается, что благополучие, уверенность в будущем и спокойствие — не более чем иллюзия, мираж, самообман.

Где же выход? На что тогда опереться?

Неужели ответ на эти вопросы знала Галя? Та самая глупенькая Галя, ухитрившаяся остаться девственницей в свои 26 лет?

Нет, не может быть. Что она может вообще понимать?

Оксане казалось, что она вообще запуталась в своей жизни. Очередной этап пройден, и неизвестно, что делать дальше. То, что с Беленьким все закончилось, даже принесло облегчение, но в то же время как-то тоскливо стало на душе. Все же столько времени вместе…

Она встретила его в административном корпусе, куда ходила отнести свое заявление об увольнении. «Зачем ты звонила жене?» — спросил он, трусливо косясь по сторонам.

«Я не ей, а тебе звонила, — пожала плечами Оксана. — У меня твои вещи остались…»

«Да пропади они пропадом, эти вещи! — прошипел он. Оксана готова была поклясться, что ему мерещились насмешливые взгляды окружающих. — Ты что, специально нагнетаешь обстановку? Не удивлюсь, если это письмо написала ты сама».

«А ты мне его диктовал, да?»

Эта его трусоватость заставила ее поиздеваться над ним, хотя в глубине души ей самой этого не хотелось. Разве можно было винить мужика, которому жена устроила публичный скандал из-за любовницы? Он был так жалок, так беспомощен при ней, что Оксана сочла за лучшее отпустить его. Отпустить навсегда. Пожертвовать работой, только бы он не чувствовал себя виноватым. Пусть так. Пусть так…

Она приехала домой в совершенно разбитом состоянии. Однако принялась за уборку. Уборка всегда успокаивала, отвлекала от ненужных мыслей.

Оксана пропылесосила ковры, вымыла полы, скатала дорожки в прихожей и отправилась во двор. Только развесила дорожки и начала выбивать, как угадала позади себя движение. Обернувшись, увидела Юру.

— Ты?

— Я, — ответил он просто.

— Чего прикатил? — хмуро поинтересовалась она. — Если опять насчет Гали, то можешь сразу разворачиваться и топать обратно.

— Я не из-за нее… Просто я думал о твоих словах, и… Мы могли бы обсудить это.

— Что обсудить? Что обсудить, Юрочка? Неужели все же замуж возьмешь?

— А ты… ты хочешь?

Она засмеялась.

— Миленький, да у тебя семь пятниц на неделе. Сам не знаешь, чего хочешь. Беда с вами, мужиками. Вчера выскочил как ошпаренный, а сегодня приплелся, словно побитая собака. «Уходя — уходи» — слышал такое?

— А ты стерва, — произнес он с улыбкой.

— Но ведь и ты, Юрочка, не ангел во плоти.

— Мне одно интересно, зачем ты, зная меня, нас с Галей познакомила?

— Свинью ей подложить хотела. Больно она правильная. Думала, увидит тебя эта дурочка — обалдеет. Красивый, молодой, богатый очаровашка должен был произвести впечатление. Что ни говори, а с бабами ты обращаться умеешь. Честно говоря, я даже не ожидала, что она тебя отошьет. Причем так быстро. А тебя это задело, признайся! Знаю, что задело. Тут любовью и не пахло. Надо же, даже истерику мне устроил! — хохотнула она. — Думал, наверное, что я побегу к ней после этого и расскажу, как ты переживаешь?

— Откуда ты знаешь, что я чувствую?

— Да я тебя насквозь вижу, Юрочка. Ты весь для меня, как на ладони. Что, испугался?

— Нет, почему же, — пожал он плечами.

— И замуж взять не передумал? Я ведь тебя задавлю, Юрочка. Собачку комнатную из тебя сделаю. Дальше поводка и не рыпнешься. Как тебе такая перспектива?

— Скажу только, что с каждой минутой она становится все более и более привлекательной, — улыбнулся Юра.

— Что ж, ладно, — кивнула она. — Тогда бери мои половички и шагом марш за мной.

Галя и Степан довольно быстро нашли дом номер 41 на пересечении Молодогвардейской и Партизанской.

— Это было так давно, но я узнаю этот дом, — сказала Галя. — И двор этот помню, хотя деревья тут были меньше. Так странно…

— Что странно? — спросил Степан.

— Все это странно. Я давно уже другая, но сейчас чувствую себя той самой маленькой девочкой, жившей здесь когда-то. Наверное, в этой песочнице я лепила песочные пирожки и играла в куклы, бегала по этим дорожкам, дружила с кем-то. Я очень сентиментальная, да?