Мужья миссис Скэгс - Гарт Фрэнсис Брет. Страница 1

Фрэнсис Брет Гарт

МУЖЬЯ МИССИС СКЭГС

Часть I. ЗАПАД

Заря только что вступала в предгорья, но вот уже час, как к востоку от поселка Ангела обозначилась пламенеющим контуром темная громада Сьерры, а утро началось еще часом раньше, с прибытием дилижанса из Плейсервилла. Сухая, холодная, не смягченная росой калифорнийская ночь все еще мешкала в длинных каньонах и в каменистых изгибах подножия Столовой горы. На горной дороге ледяной воздух пробирал до костей, рождая у путников настоятельную потребность в чем-нибудь горячительном и удерживая сонных барменов на посту среди бутылок и рюмок.

Можно, пожалуй, с уверенностью утверждать, что первыми пробуждались к жизни бары. Правда, в придорожных сикоморах уже чирикало несколько птиц, но задолго до этого в салуне «Мэншн-Хауз» звенели рюмки и слышалось характерное бульканье. Салун освещала чахлая висячая лампа, которая вовсе выдохлась после бессонной ночи и поражала сходством с упившимся гулякой, который развалился в кресле под нею и тоже не переставал мигать и вздрагивать. Сходство это настолько бросалось з глаза, что когда первый косой луч солнца проник сквозь оконное стекло, бармен, движимый состраданием и будучи последовательным, разделался с этой парой разом: выставил за дверь пьяницу и погасил лампу.

Затем величественно взошло солнце. Выплыв из-за восточного кряжа, оно начало по своему обыкновению самовластно править поселком Ангела: заставило термометр в двадцать минут подскочить на столько же градусов, загнало мулов в скудную тень корралей, накалило красную пыль и возобновило свои давние наступательные действия против шишковатого соснового щита, прикрывавшего Столовую гору. Сюда к девяти часам отступала вся прохлада, и пассажиры империала, словно в воду, погружали разгоряченные лица в душистую тень.

Кучер уингдэмского дилижанса взял себе за правило при въезде в поселок Ангела нахлестывать лошадей, доводя их до того бешеного аллюра, который, как убеждали доверчивое человечество гравюры на стенах бара, был обычной скоростью этого вида транспорта. А надменное выражение лица и официальный, суровый взгляд восседавшего на козлах кучера делали его таким недосягаемо важным в глазах зевак, толпящихся вокруг прибывшего дилижанса, что мало находилось смельчаков, которые отважились бы с ним заговорить. На сей раз таким смельчаком оказался член местного самоуправления достопочтенный судья Бисвингер, опрометчиво понадеявшийся на свое видное положение.

— Что слышно, Билл, какие политические новости? — спросил он кучера в то время, как тот не спеша сходил со своих высоко вознесенных козел, по-прежнему, впрочем, глядя на всех с высоты своего величия.

— Да так, ерунда, — неторопливо и с достоинством ответил Билл. — Вот только президент Соединенных Штатов сам не свой после того, как вы отказались войти в правительство. В политических кругах все повесили носы.

Ирония даже такого оскорбительного свойства была делом слишком обычным в Ангеле, чтобы вызвать у кого-нибудь улыбку или гримасу неудовольствия. Билл все так же медленно вошел в бар, в котором царило ледяное молчание и лишь слабо теплился дух соперничества.

— А ты случайно не прихватил с собой в этот раз агента Ротшильда? — проговорил бармен с расстановкой, только чтобы внести свой вклад в общий тон разговора.

— Нет. Он сказал, что не сможет заняться участком Джонсона, не посовещавшись сперва с Английским банком, — глубокомысленно взвешивая каждое слово, ответил Билл.

Мистер Джонсон уже упоминался здесь: это был тот самый упившийся гуляка, которого выставил поутру бармен, и так как участок его заведомо не представлял никакого интереса для банкиров, то, естественно, внимание всех присутствующих устремилось к нему в надежде, что он как-то ответит на брошенный ему вызов. Он и ответил, нетвердыми шагами подойдя к стойке и невнятно пробормотав: «Спасибо, мне с сахаром», — как если бы получил приглашение выпить. К чести Билла следует отметить, что он не только не попытался вывести Джонсона из заблуждения, но, напротив, с серьезным видом чокнулся с ним, произнеся: «Забьем еще один гвоздь в твой гроб...» — и после этого жизнерадостного тоста, к которому остальные игриво присовокупили: «...и чтобы у тебя все волосы на голове повылазили», — он единым движением головы и локтя опрокинул в себя стаканчик и заметно воспрянул духом.

— Здорово, майор! — воскликнул Билл, отставляя стакан. — И ты тут?

Его слова предназначались мальчику, который при этом обращении застенчиво отступил боком к двери и стоял там, похлопывая шапкой по дверному косяку с напускным безразличием, которому явно противоречили хоть и потупленные, но озорные черные глаза и разгоревшиеся щеки. То ли благодаря малому росту, то ли благодаря хрупкости и ангелоподобному лицу, поражавшему доверчивостью выражения, но он никак не выглядел на свои четырнадцать лет, а казался вдвое младше.

Все в поселке Ангела знали его. Мальчик, которого Билл величал майором, а остальные по имени его приемного отца — Томом Айлингтоном, успел всем примелькаться и постоянно давал пищу для пересудов и критики. Его своенравие, леность и необъяснимое добродушие — качество сомнительное и ничем не оправданное в поселении пионеров, подобном Ангелу, — часто служили темой ожесточенных споров. Почтенное большинство полагало, что мальчишке не миновать виселицы; меньшинство не столь почтенное забавлялось обществом Тома, нимало не заботясь о его будущем, а несколько обитателей поселка Ангела не усматривали в зловещем предсказании большинства ничего нового, ничего грозного.

— А мне есть что-нибудь, Билл? — заученным тоном задал вопрос мальчик, словно то была старая шутка, вполне понятная Биллу.

— Есть ли что-нибудь тебе! — протянул за ним Билл с преувеличенной строгостью, в равной мере понятной Томми. — Ничего! И помяни мое слово, ничего и не будет, покуда не перестанешь слоняться по барам и попусту тратить драгоценное время со всякими лодырями и бездельниками. — Это преувеличенно строгое нравоучение сопровождалось столь же преувеличенным жестом (Билл схватился за графин), перед которым Томми отступил с не изменившим ему и здесь добродушием. Билл шел за ним до самой двери. — Провалиться мне на месте, если он не потащился за этим бездельником Джонсоном, — добавил он, окидывая взглядом дорогу.

— А чего он ждет, Билл? — полюбопытствовал бармен.

— Да письма от тетки. Дождется он его, черта с два! Сдается мне, они надумали совсем сбыть с рук мальчишку.

— Он ведет здесь праздную и бесполезную жизнь, — вставил свое слово член местного самоуправления.

— Ну! — сказал Билл, который никому, кроме себя, не позволял ругать своего протеже. — Раз у просвещенных избирателей и в мыслях нет предложить ему местечко, о пользе говорить не приходится.

Пустив эту парфянскую стрелу и звякнув стаканом, дабы подчеркнуть свои воинственные намерения, Билл подмигнул бармену, с особой медлительностью натянул на руки огромные, бесформенные перчатки из оленьей кожи, в которых пальцы его казались чудовищно распухшими и как бы забинтованными, прошествовал большими шагами к двери, крикнул, ни на кого не глядя и всем своим видом выражая глубочайшее пренебрежение к тому, как воспримут его приглашение: «Трогаемся!», — взгромоздился на козлы и флегматично пустил лошадей.

Пожалуй, Билл уехал весьма своевременно, так как разговор тотчас же принял оскорбительный для Тома и его родни характер. Совершенно недвусмысленно было высказано предположение, что вышеупомянутая тетка Тома и есть его родная мать; между тем как дядя отнюдь не состоит с ним в той степени близкого родства, которую требовательный вкус поселка Ангела признал бы в достаточной мере нравственной и благопристойной. Общественное мнение также склонялось к тому, что Айлингтон — приемный отец Тома, который регулярно получал некоторую сумму, предназначавшуюся якобы на содержание мальчика, — присваивает ее себе в качестве вознаграждения за умалчивание этих обстоятельств. «На чем, на чем, а на мальчишке он не разорится», — заметил бармен, который, видимо, располагал точными сведениями о главной статье расходов Айлингтона. Но тут оживленная беседа сама собой прекратилась, ибо некоторые участники дебатов до того выдохлись, что бармену пришлось перейти от такого пустопорожнего занятия, как разговор, к исполнению своих прямых и весьма серьезных обязанностей.