Хосе Марти. Хроника жизни повстанца - Визен Лев Исаакович. Страница 24

И вот ему, Гальвесу, удалось сделать так, что и Марти и Стерлинг будут сидеть с ним за одним столом. Только бы все прошло тихо, а уж тогда кампания в прессе навсегда прилепила бы к ним обоим звание «единомышленников либералов».

Гальвес стоял в стороне, наблюдая, как в зал входили соратники по партии — адвокаты, владельцы табачных фабрик, плантаторы, оптовые торговцы. Наконец на пороге показался Стерлинг и с ним большелобый бледный молодой человек с пышными, волнистыми волосами.

— Я готов отдать многое, Говин, — наклонился Гальвес к невысокому толстяку, то и дело вытиравшему лоб и шею желто-красным, как испанский флаг, платком, — лишь бы после сегодняшнего вечера этот парень был с нами.

— Ты все шутишь, Гальвес, — отозвался тот, — наконец-то после десяти лет войны на острове мир, а Марти зовет к новому восстанию. Нет, с меня хватит. Во имя свободы Кубы я давал деньги и скот отрядам повстанцев, а они во имя свободы Кубы жгли мои плантации и заводы! Сейчас, когда я закупил в Чикаго новое оборудование и пригласил механиков янки, ты хочешь, чтобы я подружился с Марти? Нет, независимость, которая разоряет деловых людей, Кубе ни к чему. Нам следует идти путем постепенных реформ, Куба должна стать полноправной провинцией Испании. И все!

Гальвес недовольно поморщился. Право же, Говин хорошо соображает лишь там, где идет купля-продажа.

— Ты должен понять меня, Говин. — Гальвес взял толстяка под руку. — Люди верят тому, что говорит Марти, а газеты Стерлинга печатают речи этого парня и статьи его дружка, черномазого Гомеса, на первых страницах. Если мы приручим эту птичку, она будет петь наши песни, и люди пойдут за нами…

Торжественно протянув руки Стерлингу и Марти, Гальвес позвал всех к столу, легонько постучал высоким бокалом по желтоватой бутылке бакарди:

— Уважаемые сеньоры, либералы Гаваны счастливы приветствовать вас сегодня. Я надеюсь, что все мы поднимем первый бокал за процветание острова, за его будущее, которое придет в полном соответствии с нашим древним национальным единством…

Марти слушал вкрадчивый голос Гальвеса, и неприязнь к этому человеку охватывала его. Конечно, среди либералов есть честные, искренние люди. Их даже большинство. Но Гальвес… «Вы, но не вам», — как говорил Вергилий. Вы, кубинцы, старайтесь, дискутируйте, убеждайте, даже голосуйте, а он, Гальвес, сядет в депутатское кресло. Больше ему ничего не надо.

— Мы все хотим видеть остров уважаемой провинцией испанского королевства…

Марти поднял голову. Так вот зачем его зазвали сюда! Вот почему Гальвес так мил и любезен! Они хотят причислить его к тем, кто ползает на коленях перед Испанией? Не выйдет!

— Высокочтимые сеньоры! Собравшись и беседуя здесь, мы пожинаем плоды той неполной свободы, которая была завоевана нашей родиной в трудной и жестокой борьбе, а не подарена ей кем-то, — слова Марти словно взрывали напряженную тишину. — Эта неполная свобода стоила нашей нации многих сотен тысяч жизней и ран, которые дают нам право не униженно молить, а требовать.

Произнося эти слова, я чувствую, как в моей груди пламенеет частица революционного огня нашего народа, огня, который может быть успокоен только потоком полных, немедленных и действительных свобод…

Гальвес плотно сжал губы. Теперь их совсем не было видно под черной щеточкой усов. Черт побери, можно подумать, что Марти приготовил эту речь заранее. И все слушают его, словно он новый мессия, смотрят в рот, будто он плюется золотом. Да, вместо пристойного банкета получается политическая стычка. Что ж, придется ответить. Но кто будет говорить? После Марти выступать нелегко. Говин — тот просто дрожит от испуга и злости.

А голос Марти сильной птицей бился под тентом открытой веранды кафе, вылетал на улицу:

— Если либеральная политика выбирает узкую и обходную дорогу вместо того, чтобы быть эхом желаний нашей исстрадавшейся родины, — нет, я не могу поднять тост за такую политику!

О событиях в кафе «Лувр» генерал-капитан Кубы Бланко, сменивший Кампоса на этом посту, знал уже через час. Он внимательно перечитывал записку Говина. Марти действительно позволил себе слишком многое. Вчера «наша нация», «наша родина», сегодня «поток полных, немедленных и действительных свобод», а завтра, как и десять лет назад, — «независимость или смерть». Да, это не Гальвес, который за депутатское жалованье готов твердить, что Куба «всегда верный Испании остров». Генерал вздохнул и откусил кончик сигары. Что-то слишком много говорят о Марти в прессе, да и фискалы подозревают, что он плетет заговор. Интересно бы самому послушать, как поет эта птичка.

Такая возможность представилась генерал-капитану Бланко на следующий же день. В лицее Гуанабакоа состоялось чествование кубинского композитора и скрипача Рафаэля Диаса Альбертини.

Карета генерала, эскортируемая верховыми адъютантами, проехала по узким улицам предместья, мимо низких выбеленных домов, покрытых каталонской черепицей, и старой церкви с круглыми окнами. У входа в колледж карету встретил Аскарате. Генерал-капитан пытается изображать друга кубинцев? Что же, пожалуйста… За вежливостью и церемонностью Аскарате пряталась тревога. Конечно, он предупредил Марти, чтобы тот выбирал выражения, но ведь известно, что стоит Хосе увлечься и…

Когда Бланко, неподвижно просидевший весь вечер в первом ряду, покидал колледж, к нему подскочил репортер:

— Ваше превосходительство, «Ла Дискусьон» очень просит: два слова о речи доктора Хосе Марти…

Бланко нахмурился, помолчал. Потом он вспомнил, что Кампос советовал заигрывать с прессой, и, зазвенев увешанной орденами грудью, доверительно склонился к репортеру:

— Мне не хотелось бы вспоминать то, что я услышал здесь сегодня. Я не могу понять, как мог доктор Марти говорить так в присутствии представителя испанского правительства. Мне кажется, мой друг, что Марти безумец…

Бланко смолк, и в это мгновение генерал победил в нем дипломата. Бланко выпрямился и жестко докончил фразу:

— И безумец опасный.

Вернувшись домой, Марти застал жену в слезах. Кармен прочла в газетах отчет о банкете в кафе «Лувр» и плакала весь вечер. Хосе не смог ее утешить. Кармен слово в слово повторяла доводы отца, который звал ее в Камагуэй, а зятю советовал подыскать себе солидное место с хорошим окладом.

Тщетно пытался Хосе говорить жене о свободе, о независимости своей страны, о страданиях кубинцев, о революции. Она отвечала, что тоже кубинка и тоже страдает, но как раз из-за революции.

— Ты что, не знаешь, что негры сожгли тростник отца! — почти кричала Кармен. — В Камагуэе после войны не осталось ни одного целого завода, город Пуэрто-Принсипе разорен совсем! Ты хочешь, чтобы нам не на что было жить? Подумай о Пепито, ведь ты зарабатываешь все меньше и меньше!

Марти подошел к колыбели, склонился над сыном. Подумал: «А нос у него мой». Он молча обнял Кармен и поцеловал. Шаткое перемирие водворило в доме тишину. Анауак уступил мужу и отцу. Весной 1879 года Марти почти не произносил речей и много работал. Но его связь с революцией не прерывалась. И лето этого года стало для него, как и для других патриотов, горьким летом.

В трудных условиях Кубы, когда многие еще надеялись на испанские милости, недальновидность полковника Фрейре, настоявшего на размещении руководящего центра нового движения на острове, а не в эмиграции, оказалась роковой. Патриотов предали, Фрейре был арестован, испанцы захватили секретные планы и списки. Аресты в Орьенте — самой мятежной из всех провинций — начались прежде, чем туда дошли тревожные письма Агилеры, Хуана Гомеса и Марти. За решетку попали многие, и в их числе Кромбет и Родригес. Марти уцелел чудом. Полиция не узнала, кто скрывается под кличкой Анауак.

Провал Центрального клуба, который показал испанцам широту движения, насторожил генерал-капитана. Стоя у мраморного столика с моделью колумбовой каравеллы, Бланко смотрел на расстилавшуюся за окном гавань. Вечерело. Рыбаки поднимали паруса. Бланко нахмурился. Что-то будет, если каждая из сотен этих лодчонок привезет на Кубу хоть по одной винтовке!