Хосе Марти. Хроника жизни повстанца - Визен Лев Исаакович. Страница 26

25 сентября 1879 года почтовый фрегат «Альфонсо XII» медленно отошел от гаванского причала Кабальериа. Марти махал платком маленькой кучке людей, которым разрешили проводить его: родителям, сестрам и Кармен, которая держала на руках одиннадцатимесячного сына. Он махал, пока фигурки на причале были видны, а потом, не дожидаясь, пока Гавана исчезнет совсем, ушел в каюту.

Быть может, он постоял бы на корме дольше, но он не знал, что покидает Гавану навсегда.

Глава V

НА ЧУЖИХ БЕРЕГАХ

ПОБЕДА НАД ПЫТКОЙ

Уже третий раз Марти плыл дорогой Колумба, и снова она была для него грустной дорогой.

Серо-свинцовая Атлантика угрюмо вздымалась вокруг «Альфонсо XII», и корабль, вздрагивая от киля до клотиков, ронял клочья дыма в пенную борозду за круглой кормой. Пассажиры предпочитали отсиживаться в каютах, и никто не мешал Марти подставлять лицо мокрому соленому ветру, стоя между канатных бухт у бугшприта.

Мысли мелькали беспорядочной чередой.

Опять ссылка, опять одиночество. Пепито, наверное, сейчас гуляет с Кармен. Мама плачет, отец курит. Агилера и Гомес — что с ними? Генерал Бланко требовал лояльности. Сначала они берут Кубу за горло, а потом требуют радостных гимнов. Нет, достоинство и человека и народа упруго, ущемите его — и почувствуете силу противодействия. Десять лет войны позади. Если верить испанским попам, конца кровопролития пожелал сам святой Яков Компостельский, покровитель королевства. Что же, благочестивые проповедники могут провозглашать что угодно. Чем больше провозглашений, тем больше пожертвований. А кровь льется снова, ее не остановить суесловием и молебнами.

Агустино Сендеги не успел сделать кольцо из звена каторжной цепи. А обручальное стало велико, сустав еле удерживает его. Кармен не хочет ничего понимать. Новый завод отца ей дороже, чем свободная Куба. Он, Марти, думал, что сможет примирить любовь и долг, но пока что — нет, это ему не удается…

— Добрый вечер, дорогой доктор, я думал найти вас в салоне…

Марти резко обернулся. Высокий человек с обветренным лицом стоял перед ним, заложив руки за спину. Марти узнал его. Полковник побежденной республики Рамон Роа, один из тех, кто подписал Санхонский пакт, плыл в Испанию, чтобы попытаться заставить правительство выполнять обещания.

Когда на бортах и мачтах «Альфонсо XII» зажглись ночные сигнальные огни, разговор двух кубинцев еще не был кончен.

— Вы правы, полковник, мир — великое благо, но мир в Санхоне — позор! Куба больна не от войны, а от рабского порабощения. Наша страна созрела для независимости, и реформы Санхона — лишь причиняющие боль перевязки на ране, которая ждет смелой руки хирурга…

— Послушайте, Марти, Куба устала. Никто не хочет воевать…

— Куба устала, это так. Но жаль, что сюда, в океан, не доносятся выстрелы из Орьенте — лучший ответ на слова о нежелании сражаться. Разве мишура внешних свобод может обмануть народ? Разве не остались в земле Кубы корни чуть отступившего зла?

— Не будем спорить, дорогой Марти, — вдруг неожиданно мягко сказал Роа. — Мы оба рождены на Кубе…

«Альфонсо XII» рассекал тьму слабо освещенной стрелой бугшприта. Звуки неспокойного ночного моря сливались в глухой ропот.

Роа, высокий и грустный, ушел в каюту, и на сердце у Марти стало еще тяжелее. Вот и еще один солдат устал, сдался, стал вымаливать милости. А ведь это его песню запевали мамби:

Губернатору Сантандера, куда 11 октября 1879 года прибыл корабль из Гаваны, было в высшей степени наплевать на ссыльных вообще. Он осуществлял «строгий надзор» прежде всего за контрабандой рома и сигар. Сказывалась личная заинтересованность.

Марти понял это и не замедлил уехать в Мадрид.

Он помнил бурный водоворот республиканского Мадрида, красоту его революционного духа и энтузиазм. Теперь ему казалось, что время остановилось и для города на берегах Мансанареса нет ничего важнее свадьбы Альфонсо XII Бурбона с австрийской и венгерской принцессой Марией Кристиной.

Оставив чемодан в дешевом пансионе на узкой улочке Тетуан, он отправился искать давних друзей. Их оставалось совсем немного — старый Берналь, заседавший теперь в кортесах, как один из. трех вест-индских депутатов, да несколько завсегдатаев театра «Эспаньоль».

Мадрид был чужим, холодным. «Я не нашел здесь ничего, что было бы достойным восхищения, — ни театров, ни кружков, ни собраний в Атенео. Ничего».

На почтамте ему дали несколько писем — от Кармен, матери, Вионди, Аскарате. Вионди писал о делах и обещал помогать семье, Аскарате сообщал о ссылке Агилеры и Гомеса в Африку, мать заклинала его беречься от простуд, а Кармен…

«Сто кинжалов не причинят мне столько боли, — записывал в дневнике Марти. — Она не хочет понять меня…»

Дела, порученные ему в спешке Вионди, не отвлекали от мыслей о доме: «Мне тяжело, я хочу убежать от самого себя — ведь я оторван от родной земли, от ребенка, головку которого можно поцеловать. Я покинул их, чтобы сильнее их любить».

По вечерам он шел в музей Прадо к любимому Гойе или просиживал в зале Национальной библиотеки над грудами Монтескье и Руссо. Он с грустным сожалением смотрел, как жадная до зрелищ уличная толпа приветствует спектакль королевской свадьбы — «бесполезную, помпезную византийскую церемонию…».

В конце концов он заболел и по ночам будил хозяйку пансиона долгим кашлем. Добрая толстуха носила жильцу горячее молоко и грелки. Право же, он заслужил это, он был таким скромным и бледным, вежливым и одиноким. И к тому же пока что платил вперед.

Старый Берналь привез доктора, а когда тот ушел, оставив листки с рецептами, сказал с хриплым вздохом астматика:

— Ты сам себя сжигаешь, Пене…

Едва поднявшись на ноги, Марти отправился к депутату Мартосу. Вионди считал, что Мартос стал «способным координатором либеральных сил», и надеялся, что он сможет хоть чем-то помочь Марти в защите дела Кубы. У Марти были основания не соглашаться с Вионди — он помнил речи Мартоса на сессии кортесов в первые дни Второй республики. Но он все же пошел к «координатору» — «пусть никто не упрекнет меня в том, что я не использовал все средства».

У Мартоса была вытянутая, странной формы голова, очки в черной оправе сидели косо. Депутат был наслышан о Марти прежде, но особого значения этой фигуре не придавал. И вот теперь в течение двух часов он не переставал удивляться фанатической, как ему казалось, убежденности сосланного поэта.

— Санхон — это обман, — быстро говорил Марти, — в стране нет мира, Кубой по-прежнему правят страх и ненависть. Нам обещали реформы и амнистию, а каторжные тюрьмы Сеуты, Чафаринаса и Махона [31] набиты секретно высланными патриотами.

Революция живет в сердце каждого, Куба видит, что реформизм — ложный путь, что ему не суждено погасить огонь борьбы, потому что не в интересах испанцев покинуть остров…

«А ведь он прав, — вдруг растерянно подумал Мартос. — Или его дорога войны, или, как прежде, испанский гнет. Третьего не дано…»

На следующий день они встретились в кортесах. Марти сидел на галерее для публики, и горькая усмешка кривила его губы. Ничего, пусть Мартос, как попугай, повторяет с трибуны услышанное вчера. Лишь бы его услышали депутаты. Чем он кончит, чего потребует?

— …Прошу милости для несчастного острова. Лучшей щедростью его величества в связи с бракосочетанием была бы обещанная эмансипация рабов…

Марти поглядел на Берналя. Старик тонул в кресле, устало склонив голову.

«Не верит, — подумал Марти. — Поддержит, конечно, Мартоса, но уже ни во что не верит…»

Мартос взглянул на Марти, чуть развел руками, словно говоря: «Я сделал все». Марти вежливо кивнул.