Хосе Марти. Хроника жизни повстанца - Визен Лев Исаакович. Страница 48

Марти писал об этом: «В нашей Америке не может быть каинов. Наша Америка едина! Какая из стран Америки откажется заявить, что захват территорий, принадлежащих братскому народу, является преступлением? Какой народ умышленно сохранит за собой право силой отторгнуть собственность другого народа? Может быть, Чили? Нет. Может быть, Мексика? Нет. Мексика — земля Хуареса, а не Тейлора [50]. Одна за другой все страны Америки голосуют за проект, осуждающий захваты. «Да!» — заявляет каждая, и каждая произносит это слово все громче. Прозвучало только одно «нет!» — это «нет» Соединенных Штатов. Блейн с опущенной головой идет через зал. Десять депутатов Севера в смятении следуют за ним…»

В рождественские дни Марти можно было найти у Франсиско Каррильо. Чаще всего он молчаливо сидел, протянув ноги к камину, и события и дела кончавшегося года проходили перед ним, вновь волнуя, огорчая и радуя. Ответ «Мэнуфекчурер» и смерть знакомого лишь по статьям Ройга, короткая жизнь «Ла Эдад де Оро», беседы с Серрой, беготня по магазинам в поисках дешевого, но теплого пальто для бедствующего художника-эмигранта из Гуанабакоа, посещения больных и споры, работа консула, переписка… Помнится, после хороших вестей с Кубы он писал осенью Нуньесу: «В сложившихся сейчас на Кубе условиях может произойти конфликт, вынуждающий нас к немедленным действиям»…

Что еще? Статьи, конечно, статьи. «Иностранная политика дяди Сэма» — август, «Наша Америка» — сентябрь, «Выставка картин русского художника Верещагина» — март. О, этот Верещагин! В его полотнах живут искусство, святость и тирания. Он пишет свой протест красками… Русские — какой могучий народ! Как сильны и точны мысли Белинского, этого русского Вольтера, а Пушкин как поэт куда выше Байрона. Он поет надвигающуюся русскую революцию. Раз познакомившись с ним, его нельзя забыть, в своей груди он вмещал вселенную. Да, конечно, конец прошлого века был отмечен гигантской революцией на востоке, конец нынешнего будет ознаменован сокрушительной революцией на западе [51].

А что же конец века принесет Кубе и Испанской Америке? Неужели янки сумеют сделать континент своей колонией? Нет, этого допустить нельзя. Для Испанской Америки пробил час вторично провозгласить свою независимость!

«АПЛОДИРУЙТЕ ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ!»

Вечером 20 января 1890 года Марти спешил на открытие «Лиги» — общества взаимопомощи и просвещения кубинских рабочих негров в Нью-Йорке.

Все его сердце принадлежало этому созданному его стараниями обществу. Среди энтузиастов «Лиги» он чувствовал себя не только педагогом, но — прежде всего! — кубинцем.

«Лига» рождалась трудно. Дело было не только в бедности ее учредителей — табачников и докеров, разносчиков и кучеров, но и в цвете их кожи.

В Нью-Йорке, как и на юге, жил лозунг ку-клукс-клана — «невежество — проклятие бога». На каждом шагу янки вспоминали о легендарном происхождении негра от библейского Хама, и владельцы залов не раз грубо отказывали Марти, узнав, что помещение нужно для черных. Янки хорошо знали, что из каждых десяти негров девять ставили кресты вместо подписи, но даже этот «уровень» казался им чересчур высоким. Марти получал издевательские письма с предложениями «не лизать красный зад черных обезьян».

Но он не отступил, и «Лига» открылась. Он купил для общества пианино, и теперь маленькая Мария, дочь Кармиты Мантильи, сидела на высоком табурете, разбирая ноты. Одна за другой прозвучали речи, самое дешевое шампанское все же подбросило пробки к потолку, Мария заиграла что-то громкое и бравурное, а черные люди с восхищением смотрели на усталого человека, который так не походил на других белых.

Поздно вечером, когда Мария уже видела сладкие сны, Марти писал: «Все, все должны идти вместе. Только тогда добытое благо будет всеобщим».

Отныне вечер каждого четверга был отдан «Лиге». Занятия вели шесть учителей, но никого негры не ждали так, как Марти. Класс стихал, едва только в конце коридора раздавались знакомые шаги и характерный кашель. Когда он входил, каждый хотел помочь ему снять пальто, разложить книги. Его слушали, как пишут очевидцы, с религиозным почтением, его слова вызывали огромный подъем, будили воображение, раскрывали неведомые прежде широты. Газеты кубинских эмигрантов называли его лекции «энциклопедическими».

Письма расистов продолжали приходить, но Марти не придавал им никакого значения.

— Если больной кусает руку доктора, так не потому ли, что он болен? — перед этим вопросом отступали даже друзья, призывавшие его к публичному отпору.

А в «Лиге», привычно упершись левой рукой в бедро и чуть взмахивая правой, он говорил патриотам:

— Сомневаться в вас в сто раз труднее, чем сомневаться в себе, а в себе я не сомневаюсь.

Кое-кто склонен был считать это просто фразой. Колонию эмигрантов-островитян все еще раскалывали сомнения и колебания. Люди хорошо помнили старые неудачи, у многих опускались руки. И все же ясная вера Марти притягивала и манила, он видел больше и дальше остальных.

«Революция приближается, пока невидимая, но уверенная», — писал он той зимой. И он был прав. 1890 год стал во многом переломным годом.

К этому времени на Кубе заканчивалось превращение оставшихся без земли вчерашних рабов в городской и сельский пролетариат. Имевшие землю «независимые» крестьянские хозяйства попадали в кабалу к владельцам сахарных заводов и разорялись. Последнее десятилетие XIX века несло формально свободным кубинцам оковы нового рабства — капиталистического.

Янки все наглее хозяйничали на острове, прибирая к рукам и табак и сахар. Полным ходом работали их железные рудники в Хурагуа, для вывоза руды строилась гавань в Дайкири. В шестнадцати милях от Сантьяго-де-Куба добывала кубинский марганец американская «Понупо айрон компани».

Что оставалось кубинцам? Все хуже становилась пища, все беднее одежда. Крестьяне, желая отомстить власть имущим и смутно надеясь поднять цены на тростник, жгли плантации. Полиция и карательные отряды, в свою очередь, жгли хижины и расстреливали «бандитов».

Объединение трудящихся Гаваны призвало отметить 1 Мая — день рабочей солидарности, Международный день труда. Демонстрация прошла по гаванской Прадо, заставив задрожать колониальные власти. Сторонники покойного Ройг-и-Сан-Мартина рвались на борьбу с испанцами. Они знали, что Тампа и Кайо-Уэсо на их стороне.

В начале лета в гавани Сантьяго-де-Куба на дощатый причал шагнул широкоплечий мулат. Антонио Масео, мамби, в годы войны дважды приговоренный испанцами к повешению, быстро прошел на набережную и сел в ожидавший экипаж. По специальному разрешению Мадрида он прибыл на остров, чтобы «продать имущество своей престарелой матери».

Очень скоро испанцам пришлось убедиться, что Масео приехал совсем не ради продажи ветхого родительского дома. Он собирал патриотов, формировал отряды, превращал загородные пикники в учебные стрельбы. Его правая рука, негр Гильермо Монкадо, руководил строительством лесных лагерей. Восточные районы Кубы оставались верны своей славе «колыбелей бундов».

Но Масео, хорошо знавший о недовольстве и бедах сограждан, умевший обучить и повести в бой кавалерию и пехоту, не учел, что теперь на острове хозяйничают не только испанцы. Владельцы марганцевых рудников отлично понимали, что новая война лишит их всех доходов. Они потрясли кошельками, вооруженные американскими кольтами шпики выследили Масео, а испанцам осталось только выслать «черномазого генерала». Гильермо Монкадо и другие вожаки еле спаслись. На острове вновь воцарилась призрачная тишина, которой историки присвоили имя «марганцевого мира».

Марти огорчила неудача Масео. Как и прежде, он осуждал любые преждевременные, по его мнению, действия, но, как и прежде, он желал победы каждому кубинцу, взявшемуся за оружие. Он опять заболел, и доктора настоятельно советовали ему бросить все и уехать подальше в горы. Однако Марти ограничился поездкой к морю, в маленький отель у пригородных пляжей Нью-Йорка.