Полное собрание сочинений. Том 17. Зимние перезвоны - Песков Василий Михайлович. Страница 59

Прощание с Гуслеей помечено у меня в книжке восемнадцатым днем августа. К аэродромчику, нас проводить, на японских «тележках» приехали знатные люди деревни, в том числе и Счастливый Охотник. Собаки обнюхивали наш самолет и делали отметки у его колеса. А люди не спеша говорили о том о сем.

Над деревней стелился сизый дымок. Ворон небоязливо сидел на сухой ели. И вдруг все встрепенулись. Над рекою, курсом на юг, с криком летело пять журавлей.

— Долдула, долдула! — заговорили все вдруг, добавляя и еще что-то к этому слову.

Долдула на языке атапасков — журавль.

Эта птица самой первой покидает юконские берега. Ее отлет означает окончание лета. Сентябрь — уже осень, охота на лося. А следом — снег. Вороны будут следить за охотниками, зная, что около человека можно чем-нибудь поживиться.

А долгими зимними вечерами все будут думать о приходе весны. Весну делает высокое солнце.

На солнце можно положиться, оно обязательно будет набирать высоту. И первыми об этом известят вороны. Они будут кружиться, кувыркаться в голубом небе — утверждать нескончаемость жизни. И если ранней весной помолиться ворону, сбудется все, что задумано…

Мы сели в свой самолет. Поднявшись, сделали круг, покачали крыльями провожавшим.

Долдула… А солнце они называют осау. Лето — цабая. И всем управляет ворон.

В этой лесной глухомани среди блесток воды сохраняется девство, из которого выросло все человечество. Все тут просто, даже теперь, при самолетах, пятизарядных ружьях, резиновых мокасинах и лодках с моторами — помолись ворону…

 _{Фото автора. 5 февраля 1991 г.}

Русаки на Аляске

(Семь недель на Аляске)

Деревня называется, как город, — Николаевск. Но дорога, только в нее и ведущая по еловым лесам, нарисована — не заблудишься. Я был в деревеньке два раза — зимой и летом. Зимой — сугробы, чернота леса, лоси, переходящие дорогу перед самой машиной. Летом проселок пылит, пахнет смолой и украшен по сторонам шпалерами иван-чая. Впечатление: едешь где-нибудь около Ленинграда.

Вот и деревня. Среди домов — почти игрушечная церковка с луковицей, прямоугольник школы, тарелка антенны у почты. Дома глядятся иначе, чем в старых русских деревнях, обиты тесом, покрашены — американская технология. Но что-то неуловимо знакомое, наше родное, российское, есть в деревеньке. Валяется бочка рядом с дорогой, перекошен наполовину сломанный забор. У крайнего дома в беспорядке что-то навалено, старый автомобиль ржавеет на видном месте. И это все не от бедности. Деревня в этих лесах, как крепкий здоровый орешек, — у каждого дома автомобиль, а то и два. Не от бедности! Российская привычка к простору, небрежность и беззаботность — «сойдет и так». Вспомнил родное свое село, сотни виденных деревенек. Удивился, если бы увидел тут, в Николаевске, все различенным и подстриженным, как у немецкого или английского дома. Характер! Куда его денешь…

Характер, привычки, уклад бытия человек сохраняет и носит с собой, как черепаха панцирь, даже при обстоятельствах, все размывающих.

Тут же случай особый — староверческая община!

Сотни лет бережно, ревностно сохранялось все, что досталось от предков. Гонимые обстоятельствами люди добрались сюда вот, на самый край света, подверглись искушениям, но остались какими хотели остаться, хотя, быть может, и не во всем.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, здравствуйте. Откеля будете?.. Из Москвы?.. Вот оно как…

— Кума Анисья! — обращается мой спутник к женщине в ярко вышитом сарафане, ведущей двух девочек в длинных, не фабричного шитья платьицах. — Человек-то издалека, из Москвы…

У Анисьи удивленья нет.

— Штой-то к нам народ зачастил, — отвечает она, с любопытством разглядывая гостя.

Улавливаю во взгляде хорошо знакомую по сибирским староверческим селам настороженность к пришлому…

Анисим Калугин, глава многодетной русской семьи. Путь его на Аляску был сложным и долгим. Вооруженный лишь трудолюбием, родным языком и здравым смыслом — на Бога надейся, а сам не плошай, — не потерялся он в жизни и не согнулся…

Конец субботнего дня. Деревня курится банями. Звонит к вечерне церковный колокол. Мужчины встречные бородаты, ребятишки кто в подпоясанных расшитых рубашках, кто в кафтанах до пяток. На мотоцикле сидящего в таком кафтане видеть особенно непривычно. Рыжебородый дьякон проехал к церкви в автомобиле. Старушка вся в черном, опираясь на палку, идет.

Речь кругом русская, хотя, так же как одежда, отличается от того, что слышишь сегодня в нашей деревне.

Гостей в последнее время в Николаевске и правда много. Занесло сюда и киношников из Москвы. То, что было показано у нас по телевидению, многим запомнилось. Но большинство посчитало ярко одетых бородатых людей, говорящих по-русски, потомками тех, кто когда-то открыл Америку и остался тут после ее продажи.

Нет… Судьба у этой деревни иная. Особая. Путь людей сюда необычен, извилист и долог.

Первым, с кем я тут познакомился, был поп. Он в общине — лицо не просто духовное, он лидер во всех житейских делах — первый работник, блюститель нравственности, первый советчик во всем. Руку мне подал среднего роста человек в шляпе, из-под которой на рясу ниспадали рыжеватые волосы.

— Фефелов Кондратий Сазонтьевич. А это матушка Ирина Карповна. И сын — одиннадцатое по счету дите. Наверное, уже последышек? — батюшка весело подмигивает матушке.

Я, признаться, не сразу поверил, что у этих двух еще моложавых людей был такой выводок детворы.

— Одиннадцать, одиннадцать! — повторил Кондратий Сазонтьевич. — А есть семьи, где и двенадцать …

В первую встречу зимой мы снимались около церкви, сходили в школу, отведали матушкиных блинов… Летом я увидел попа сидящим за рычагами бульдозера. Так же ловко он водит грузовичок. Я видел его среди плотников с топором, видел стоящим в рубке рыболовного судна — рыбак, штурман и капитан. Слушал его заутреню.

Он был то в рыжем подранном свитере, то в рясе. Никакой сановитости, прост, приветлив, умен.

— Гляжу на вас с любопытством — мужик, только в рясе.

— Верно, мужик и есть. Попом стал недавно…

Прошлись мы с Кондратием Сазонтьевичем по деревне, сходили на холм, откуда Николаевск выглядит горсткой домов, кинутых в синь еловых лесов. Синева уходит за горизонт. Никаких следов человека, только чистая змейка дороги.

— В 1967 году трое наших приехали сюда оглядеться. И это место облюбовали — уединение для нас подходящее, вода родниковая самотеком вдет. Купили у штата Аляски за четырнадцать тысяч милю земли. И через год застучали тут топоры…

Двадцать лет деревеньке. И триста лет человеческого пути из земель московских, тверских, ярославских, архангельских, вологодских. Нам сейчас легче, чем шесть лет назад, понять, что это был на русской земле раскол. Людям казалось: все рушится-вера, устои жизни, само мироздание. Где правда? Трещина прошла через все слои жизни — бояре, царь, верховные иерархи, крестьяне, служивый люд были вовлечены в противоборство Старой и Новой веры. Противоборство было великим, кончалось нередко тюремной ямой, сожжением. Многие протестанты сами сжигали себя, запираясь в скитах с детьми. Считают, на тех пожарах погибли двадцать тысяч старообрядцев.

Инстинкт жизни, однако, взял верх. От новой веры стали бежать не в огонь, а туда, где можно было от нее сохраниться. Можем представить себе тех беженцев: отцы, матери, дети, старцы пешком лесными тропами уходили с насиженных мест от домов, от земли, от каменных и деревянных церквей. На такое могли решиться лишь сильные и крепкие в вере люди. Прибежище протестанты нашли в Румынии, Турции, Польше. Но большую часть их поглотили сначала северные наши леса, Заволжье, потом Урал и Сибирь. Просторная земля укрыла и приютила добровольных изгнанников. Сколько тысяч их осело в Сибири, никто не знает. Чтобы выжить, им надо было держаться спаянно, вместе. Вера и сохранение уклада жизни этому помогали. В единоборстве с природой, в борьбе за существование выковывался особо стойкий характер. Поныне «кержак» означает крепкого, непреклонного человека. С реки Керженец (приток Волги) дошли к Енисею и даже к Амуру. Из маленьких поселений за многие годы выросли богатые крепкие села. Все у «кержаков» хорошо получалось — умелыми были в лесу и на пашне, за фабричное дело взялись — и тут же общинная спайка, отменное трудолюбие, привычка одоленья препятствий утверждали их в жизни.