Немцы в городе - Оутерицкий Алексей. Страница 55

Я молча разделся и около минуты стоял неподвижно, вглядываясь в спокойную гладь пруда и чувствуя исходящий от Донского страх.

– Стой здесь, – сказал я и, повернувшись, увидел его глаза. Ясное дело, он смотрел на меня как на спятившего. – Если уйдешь, пожалеешь… – предупредил я и, отбросив сомнения, с небольшого разбега запрыгнул в пруд.

Ничего сверхъестественного не произошло. Меня не обожгли какие-то ядовитые вещества, я не захлебнулся в какой-то вязкой губительной жидкости – обычная вода, только очень холодная, поэтому я и выскочил через полминуты на берег, где стоял, не смея уйти, изрядно продрогший Донской.

Я быстро натягивал хэбэ, жалея, что не захватил полотенце, и думал, какого хрена я полез в эту дурацкую воду, если это ничего мне не дало. У меня не прорезались жабры, я не стал светиться в темноте, у меня не сделалась прозрачная кожа – не произошло вообще ничего.

Я уже хотел возвращаться в казарму или, по крайней мере, отпустить Донского и пойти в курилку, когда внезапно ощутил, что что-то во мне изменилось. Я почувствовал Зов. Это был зов ракеты В-750В (11Д), с увеличенной высотностью, стоящей на третьей пусковой взамен своей когда-то убывшей в неизвестном направлении сестры.

«Приди ко мне, Малютин… – как сладкоголосая сирена нашептывала она, – ведь мы с тобой теперь одной крови, ты и я… ведь в тебе сейчас течет мое топливо, пролитое когда-то в пруд… оно пробралось сквозь твои поры и сейчас циркулирует по твоим венам… и это хорошо, Малютин, ведь ты воин, защитник Отечества, дед Советской Армии, и ты должен взять на себя ответственность, решиться на Поступок, чтобы советские люди могли спокойно работать и спать, и чтобы в нашей мирной стране ходили поезда и плавали корабли… и чтобы хлеборобы растили хлеб, а сталевары давали нужный стране металл… ты знаешь, что делать, Малютин, теперь ты знаешь, что тебе делать… прояви мужество, если ты мужчина и настоящий воин…»

– Пошли… – глухо сказал я и повел не смеющего ослушаться Донского к капонирам, к его дизельной кабине.

– У меня нет ключа! – взмолился салабон, когда я велел ему открыть кабину, но я только усмехнулся, стараясь, чтобы эта ухмылка выглядела как можно более зловещей.

– Донской, ты, наверное, забыл, что разговариваешь с дедушкой Советской Армии, – спокойно сказал я. – Когда ты вовсю жрал домашние пирожки, солдат Малютин уже тащил службу, не спал ночами, сидя в своей кабине и выискивая воздушные цели, чтобы ты мог спокойно жрать, спать и срать… и рядовой Малютин делал это, потому что его призвала Родина. Он ходил в караул и стоял с автоматом, охраняя ангар с ракетами, которые… Короче, – свернув прочувствованную речь, сказал я, – быстро достал из кармана ключ, который закреплен к твоему брючному поясу цепочкой, открыл кабину и запустил дизель, как вы делаете на дежурстве, когда приходите прогревать свой агрегат. Ответственность я беру на себя… – И, подумав, добавил: – Или ты просто получишь сейчас пизды.

После этого я спокойно закурил и наблюдал, как Донской делает все то, что я ему приказал. Он выполнил все быстро, вполне уложившись в установленный норматив, и вскоре я стоял в дизельной, держа оголенные разъемы силового кабеля, излучая голубое сияние и крича, чувствуя, как в мое тело вливается Сила:

– Ха-а-р-р-а-ш-ш-о-о-о-о-о!

Затем я отключился от Энергии и пошел на третью пусковую, зная, что до смерти перепуганный Донской уже давно в казарме. Открывшимся третьим глазом я видел, что он залез под одеяло, дрожит, плачет и зовет маму, не реагируя на вопросы тормошащих его сослуживцев. Знал я также, что вскоре его комиссуют и несколько лет он проведет в психиатрической клинике по месту своего жительства. Знал, потому что благодаря проникшей в меня Энергии подключился к Энергоинформационному полю Космоса.

Дойдя до пусковой, я снял и аккуратно уложил на бетон форму, вскарабкался на холодную, покрытую водяным конденсатом ракету и лег на металлическую поверхность, обхватив ее устремленное ввысь тело, насколько хватало размаха рук, которые скоро превратились в крылья, потому что через несколько минут я уже был в ракете, я уже был самой ракетой, и это я стоял на пусковой, устремив ввысь острый взор своих всевидящих глаз.

А потом я сказал: «Поехали!», – усилием воли воспламенил пороховой заряд маршевой ступени, и как камень из пращи сорвался с пусковой, издавая громогласный рев и выжигая пространство стартовой площадки пламенем из своего раскаленного сопла…

– Ха-а-р-р-р-а-а-а-ш-ш-о-о-о! – кричал я, быстро преодолевая километр за километром, уносясь в стратосферу, на незапланированную конструкторами ракеты высоту, потому что уже получил доступ к Истине и обладал знаниями, недоступными простым смертным, и знал, как усовершенствовать свой новый организм…

Мы встретились в холодной космической мгле и весело закружились друг вокруг друга, издавая приветственные возгласы на особых, не улавливаемых земной аппаратурой радиочастотах.

– Давно тебя не видел, Малютин! – радостно кричал Петров, выписывая вокруг меня сложные вензеля.

– Давно тебя не видел, Петров! – радостно кричал я, носясь вокруг своего лучшего друга и боевого соратника.

– Как дела? – поинтересовался Петров, когда мы слегка успокоились и летели бок о бок, параллельным курсом, по произвольно выбранной траектории.

– Как всегда… – ответил я, слегка пожав крыльями. – Стоим на страже…

– Знаешь, наш дивизион там опять замучили комиссиями, – сказал Петров, вильнув носом в направлении Земли, которая виделась нам голубым, покрытым облаками шаром.

– Ладно, поможем командиру, – беззаботно сказал я, опять пожав крыльями. – Надо будет устроить гипнотический радиосеанс, внушить ответственным людям из Министерства обороны, что им все почудилось… – И вспомнив кое-что, сказал деловито попискивающему на секретных радиочастотах Петрову: – Слушай, помнишь Сулейманова…

– А то! – беззаботно подтвердил Петров. – Нормальный парень, хоть и дурак… А что Сулейманов?

– Да страдает он там, – сказал я и мы, совершив стремительный рывок по орбите, зависли над Узбекистаном и стали вглядываться в его поверхность с помощью специальных всепроникающих лучей.

Мы увидели Сулейманова, бледного и осунувшегося; он лежал в глинобитной хижине на старой циновке и читал какую-то книгу в потертой обложке, а в соседней комнате хлопотала возле очага его глуховатая старая мать. В какой-то момент Сулейманов начал звать ее, но мать не услышала. Тогда он встал и с искаженным от боли лицом, прихрамывая, побрел в сторону кухни, и видно было, что каждый шаг доставляет ему сильные мучения. Несмотря на жестокую жару, на его ногах были шерстяные носки, а правая ступня выглядела здорово распухшей.

– У него на пятке вырос член, – сказал я, и Петров слегка клюнул носом, кивнув.

– Вижу.

– Он даже не может носить обувь. Парень уже полгода не выходит из дома, – с намеком сообщил я и Петров ворчливо сказал:

– Ладно, ладно, знаю, к чему ты клонишь… В принципе, он действительно неплохой парень. Да и кто из нас в молодости не делал ошибок.

И Петров, расправив крылья, прокричал в направлении Земли во всю мощь своих усовершенствованных радиопередатчиков:

– Чтобы у тебя хуй отсо-о-о-ох!

Мы увидели, как пронзенный болью Сулейманов резко остановился, схватился за пах, и из его глаз потекли слезы.

– Да не это-о-от! – прокричал Петров и Сулейманова отпустило, – а тот, который на пятке!

Сулейманов недоверчиво опустил голову, попробовал опереться на правую ступню… а потом засмеялся, побежал на кухню и закружил ничего не понимающую мать в танце, а та, глядя в лицо сына, на котором быстро высыхали недавние слезы боли, кивала и тоже радостно смеялась…

– Ну, что еще… – задумчиво сказал Петров, когда мы поделились всеми накопившимися за время разлуки новостями. – С моими все нормально, я постоянно посылаю матери успокаивающие сигналы.

– Я своим тоже, – сказал я. – Иначе они бы там с ума сошли…