Наука умирать - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 71

   — Я контужен снарядом, — сказал Савёлов, с трудом шевеля языком.

   — Вижу, — сказал доктор. — Садитесь, поручик, отдыхайте.

   — Я из Марковской бригады.

   — Но ваша бригада уже где-то на окраине города.

   — Не знаю. Я контужен прямым попаданием.

   — Что ж, дадим вам чаю, спирту, укольчик сделаем, но здесь места нет. Спросите у раненых. Лежат чуть ли не друг на друге. Варя!

Доктор крикнул куда-то в открытую дверь. Прапорщик с костылём сказал ему:

   — Её не зовите — бьётся в истерике. Погибла почти вся рота, с которой она шла. Ведь наши сёстры, поручик, тоже там были. Выносили раненых.

Нашли другую сестру. Савёлову сделали укол. Потом вместе с прапорщиком Гулем он пил спирт, закусывая хлебом. Говорили о происходящем.

   — Вчера у нас здесь целый день брали Екатеринодар, — рассказывал Гуль. — То один прискочит с радостной вестью, то другой прибежит, а сегодня постепенно началось другое. День ясный, солнечный, а кажется, будто тучи находят. Значит, Марков так и не вошёл в город?

   — Взяли казармы с огромными потерями. Красные не слабеют, а наоборот, усиливают сопротивление. Артиллерия бьёт без перерывов. Я случайно уцелел — снаряд разорвался рядом.

   — Пленных расстреляли?

   — Я не участвовал.

   — Я тоже никогда не участвовал. А у нас в лазарете лежит раненая большевистская сестра. Красивая девушка. Ранена в таз. Мучается. Рассказывала, что в Екатеринодаре девушки пошли в бой, чтобы помогать всем раненым — и своим, и чужим. И наши видели, что эта девушка перевязывала наших офицеров.

   — Чтобы потом их...

   — Наверное. Рассказывают, что кто-то видел, как красные жгли наших раненых. Какой сегодня красный защит. Когда-то я любил такие вечера, а теперь, под звуки артиллерийской канонады — только мрачные предчувствия. Что-то изменилось за тот день. И прежде армия оказывалась в жутком положении, и даже нам, раненым, приходилось участвовать в бою, но теперь другое.

   — Как вы думаете, Гуль, возьмём Екатеринодар?

   — Вы же читали Толстого, были на фронте — есть ли боевой дух у бойцов.

   — У меня уже нет, — сказал Савёлов.

   — У меня тоже, — согласился Гуль.

Ещё не погасли краски заката над полями смерти, ещё готовились к новой атаке офицеры-марковцы, ещё вед свой отряд к улицам города генерал Казанович, а боевой дух исчез из самого сердца армии — Корнилову сообщили о гибели Неженцева.

Командующий окинул вошедших офицеров взглядом загнанного животного, жестом приказал всем выйти, спрятал обескровленное лицо в ладони и долго молча сидел, глядя в раскрывшуюся перед ним пустоту, поглотившую торжественный въезд в Екатеринодар, встречающего там Неженцева, парад на Соборной площади, принимаемый председателем правительства Родзянко, главнокомандующим Корниловым, победителем — молодым генералом Неженцевым. С этого момента до самой смерти Корнилов ни разу не улыбнулся, не пошутил.

Начальник штаба Романовский знал, что никакое несчастье, ничья смерть не должны мешать штабу подготовить приказ войскам, определяющий их задачи в завтрашнем бою. Минут через двадцать он, отстранив адъютантов, вошёл в комнату командующего с проектом приказа. Корнилов поднял голову, посмотрел непонимающе, сказал:

   — Иван Павлович, вы знаете, что Неженцев погиб? Какое несчастье.

Романовский умел выражать необходимые чувства, сказал то, что следует, и вновь напомнил о приказе.

   — После, — безразлично сказал Корнилов, устало шевельнул ладонью, указывая на дверь, и вновь погрузился в угрюмое молчание.

Романовский собрал штабных, напомнил о сложном положении армии. Телефонная связь имелась только с бригадой Маркова, и в штабе точно знали, что в артиллерийских казармах, на правом фланге стоят три роты Офицерского полка и остатки Кубанского полка. Других войск, для которых можно было бы готовить приказ, штаб не имел. Во 2-й бригаде порядки не те, что у Маркова, — командир бригады Богаевский, с виду храбрый усач-казак, находился не в цепи с бойцами, а в штабе бригады, расположенном здесь же, на ферме, рядом со штабом командующего. О своих войсках генерал Богаевский ничего не знал. Кавалерия Эрдели — Марков называет её «драповой кавалерией» от слова «драпать», — наскакавшись за день, уже отдыхала в садах к северу от города.

Посовещавшись со штабными офицерами, Романовский вновь попытался переговорить с Корниловым. Тот сидел в том же положении. Поднял голову, сказал:

   — Такое несчастье: Митрофан Осипович погиб... Ах да, мы уже говорили. Прикажите доставить тело сюда.

За время похода Романовский научился пользоваться настроением командующего для проведения своих решений, необходимых с его точки зрения, не стало исключением и нынешнее состояние Корнилова, тяжело переживавшего смерть любимого офицера.

   — Лавр Георгиевич, разрешите приказ на завтра подготовить к утру, а сейчас необходимо назначить командира Корниловского полка. Разумеется, невозможно найти равноценную замену Митрофану Осиповичу, но я предлагаю передать полк Александру Павловичу Кутепову. Во всех боях он показал себя храбрым, инициативным командиром.

В другое время вряд ли бы Корнилов согласился с назначением Кутепова — тот рьяный монархист, человек ненавистного Алексеева да к тому же слишком храбр в бою, чуть ли не храбрее самого командующего: никто не видел, чтобы Кутепов прятался от огня противника. Теперь же Корнилов только вяло кивнул.

   — Передайте, что я приказал, — сказал он и вновь погрузился в скорбь.

Выйдя от командующего, Романовский вызвал генерала Богаевского и приказал выехать на позиции бригады, выяснить обстановку и принять меры к боевому охранению на ночь и к отражению возможных атак противника. Потом вызвал к телефону Маркова, спросил о положении на участке бригады.

   — Иван Павлович, моя бригада — на четверть уничтоженный Офицерский полк и разрозненные роты кубанцев. Большевики продолжают обстрел. Начали бить из лодок на Кубани. Пушки Гочкиса [47], что ли. Прячусь от огня в казармах. Атаковать не могу. Разве что утром.

   — Я знаю, Серёжа, что ты не любишь ночных атак.

   — Какая там любовь — нелюбовь! Прямо против меня две пушки и засевшие в домах и на огородах пулемётчики. Сам знаешь, что никакой артиллерийской поддержки у меня нет.

   — Знаю. Теперь слушай приказ. Командующий назначил Кутепова командиром Корниловского полка. Александр Павлович близко?

   — Нет. Он на левом фланге у Елизаветинской дороги.

   — Передай ему приказ, пока устный, и мои поздравления. Пусть немедленно направляется на позиции Корниловского полка.

   — Я тоже рад за него, хотя, конечно, жаль отпускать из бригады такого офицера. Но, Иван Павлович, Кутепов командует у меня левым флангом, а там — полная неразбериха. Фланг совершенно открыт — я не знаю, где Казанович. И у меня там смешались остатки Кубанского полка с офицерской 5-й ротой. Ночная контратака красных — и фланг сомнут. Я надеюсь только на Кутепова. Пусть до рассвета останется у меня.

   — Согласен, но приказ ты ему, Серёжа, должен передать.

   — Передам, а какой мне приказ?

   — Ты, наверное, представляешь обстановку в штабе после гибели Неженцева?

   — Представляю и сочувствую.

   — Отсюда мой тебе приказ: держать казармы, отбивать атаки, особенно — контролировать фланги: реку и дорогу. И никаких самостоятельных движений. Следующий приказ — утром.

Командный пункт бригады — в казарме, на первом этаже, в комнате, где, наверное, была канцелярия. На столах — телефон, карты, план Екатеринодара, ужин — горячая картошка с мясом и бутылочка генерала Тимановского. Окно выходит в тыл, но видны лишь развалины предместья, луна безжалостно высвечивает безобразие обломков и пожарищ, вверху вечный Ковш растянулся в полнеба, а справа пониже — яркая пухлая звёздочка. Марков помнил её — Капелла. В Маньчжурии часто смотрел на неё, в сторону России, и кого-то вспоминал. Артиллерийские разрывы, время от времени сотрясавшие казарму, прекратились, затихла и нестройная трещотка ружейно-пулемётного огня. Марков вызвал из соседней комнаты офицера связи, отодвинул тарелку на столе, достал бумагу и карандаш, начал писать, предупредив офицера о том, что его направляют на левый фланг к полковнику Кутепову. Написанное не понравилось — порвал, сказал офицеру: