Наука умирать - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 79

   — Штурма не будет. Готовьтесь к отступлению. На совещании у генерала Алексеева принято решение снять осаду Екатеринодара и отступать по направлению к станице Старо-Величковской. Твоей бригаде, Сергей Леонидович, поручается с наступлением темноты произвести демонстрацию атаки, незаметно для противника оставить позиции и отступать к заводам, затем — к ферме. Приказ о назначении Антона Ивановича подписан Алексеевым.

   — Иван Павлович, то, что я тебе скажу, услышит только полковник Тимановский. Моя просьба остаётся в силе. В бригаде опасное настроение в связи с назначением командующего. Если узнают, что назначен Деникин, возможны всякие неожиданности. Я не хочу, чтобы это произошло, когда в пятистах шагах от меня — красные. Прошу отложить объявление приказа до тех пор, пока я не подведу бригаду к ферме. Степаныч кивает головой. Он со мной согласен. Темнеет пока ещё не очень поздно, и я надеюсь до полуночи произвести демонстрацию и отступить к ферме.

Подвести бригаду к штабу, окружить. Направить туда орудия и пулемёты, войти с группой офицеров и подготовить новый приказ о назначении командующего Добровольческой армией. Думай, генерал Марков. Этого требует дело спасения армии, спасения России!

В начале восьмого синие сумерки вспыхнули дружным огнём пулемётов и винтовок Офицерского полка, загремело победоносное «Ура!». Красные ответили ураганным огнём, настолько сильным, что даже не смогли услышать, как прекратили стрельбу офицеры и скрытно, повзводно покинули позиции в казармах и собрались у заводов. Здесь полк был построен в походную колонну и направился к ферме, к штабу. Ещё до полуночи роты, заняв обе дороги на Екатеринодар, заняли оборону на склоне высоты, тянувшейся от берега Кубани до болотистой лощины. Расположились организованно, удобно и для отражения противника, и для отдыха, и для разговоров — заволновались, заговорили офицеры, когда им объявили наконец, что Корнилов погиб, а заменить его хотят Деникиным.

Небо чёрное — ни луны, ни звёзд. Родичев, пройдя чуть ли не всю позицию полка, едва нашёл Маркова. У генерала, как всегда, ни штаба, ни большой свиты, ни охраны — только он сам, Тимановский и офицеры связи, что расположились на травке. Родичев попросил генерала отойти с ним в сторонку и начал вполголоса взволнованно:

   — Леонидыч, полк хорошо стоит. Скомандуй: «Кругом!» — и на штаб. Они сейчас с фермы перешли на ту сторону, в сосенки. Подходишь и принимаешь командование армией. Романовский будет за тебя — потому и вызвал твой полк сюда. Я прошёл почти все роты, и везде одни разговоры: «Командующим — только Маркова. Деникин весь поход проехал в обозе. Его никто не знает. Марков — единственный генерал, завоевавший полное доверие, абсолютную преданность, любовь, исключительный авторитет. Он ковал славу Офицерскому полку, вёл к победам, ему доверяет вся армия. Марков был правой рукой Корнилова».

В густой тьме едва различаются тёмные фигуры. На востоке — громада города с редкими огнями. Редкие вспышки выстрелов. Там прикрывает отход бригада Богаевского.

   — Гаврилыч, приказ-то подписан.

   — Но не объявлен. Романовский ждёт твоего решения. Решай.

   — Ох, Гаврилыч!.. В бою я мгновенно решаю, а здесь...

   — А они наоборот. В обозе, в тылу хорошо решают. Думаешь, на самом деле Деникин был болен бронхитом? Я же сам его осматривал. Притворялся, чтобы умыть руки, когда Корнилов планировал злополучный штурм, а тебя загнал в обоз. А что Степаныч?

   — Полный день думали — так ничего и не решили. Отложили на вечер, когда от противника оторвёмся. Вот оторвались, а так ничего и не придумали.

Подозвали Тимановского, от которого попахивало хорошим вином.

   — Чехословацкая охрана Алексеева достаёт вино, — объяснил он и замолчал.

   — Степаныч, надо решать, — потребовал Родичев.

   — Решают в штабе, — ответил Тимановский.

   — Ты же знаешь, что там уже решили, — горячился Родичев. — Строить полк — и в штаб. Тогда решат по-нашему.

   — Полк нельзя, — возразил Тимановский. — Командир полка — Боровский. Он... такой. Мы пойдём с Леонидычем вдвоём.

   — Вдвоём уже поздно, — разочарованно сказал Родичев, махнул рукой и исчез в темноте.

   — Что ж, Степаныч. Романовский давно нас ждёт, чтобы объявить приказ. Пошли связного Боровскому — пусть остаётся за меня.

Поднялись по дороге к роковому домику: выбитые окна, разбитая стена, обломки. Здесь закончился путь Корнилова, путь Добровольческой армии под его командованием. Не время его судить. Время идти дальше. Кто поведёт? Куда поведёт?

Штаб помещался в большой палатке, от её входа тянулась тонкая полоса света, резавшая ночную темноту.

Охрана окликнула, пропустила.

Если бы всё шло по правилам, то следовало бы доложить Деникину о том, что полк занимает оборону и готов к походу. Если бы ты, генерал Марков, был уверен в своём праве и не мучился бы сомнениями, то решительно сказал бы, что требуешь изменения приказа. Конечно, ты уверен, что тебе не нужна разбитая армия, а ты сам необходим офицерам и солдатам, потерявшим веру в успех и готовым разбежаться и бесславно погибнуть. Только ты, генерал Марков, сумеешь спасти этих людей, вывести их из-под удара противника, вернуть уверенность в победе и привести к победе. Но как объяснить это старому больному Алексееву, нуждающемуся в спокойствии и боящемуся конфликтов, — с Корниловым настрадался. Как убедить Деникина, что он не сумеет вести армию. Он — генерал той, большой войны, а в этой не выиграл ни одного сражения. Даже не участвовал ни в одном бою.

Нет. Не погубит, потому что в любом случае армию поведёт Марков, а он, командующий Деникин, будет по-хозяйски приглядывать за порядком, поглаживая бородку и мечтая о молодой жене. Ещё выговор тебе за что-нибудь объявит. Здесь всё наоборот. Он не нужен армии — ему нужна армия. Алексеев — сын солдата, Деникин — сын крепостного крестьянина, дослужившегося до майора... Мужички. Они знают свой дом, свою землицу, знают неизменный порядок жизни: весной — сеять, осенью — жать. Не страдают дворянско-интеллигентской рефлексией. Никогда не поймут, как можно что-то не взять, если оно само идёт в руки.

Сидели мужички, глядя на волнующегося потомственного дворянина, и ждали, что он поймёт незыблемый порядок и подчинится ему. Для больных стариков характерен стыдливо виноватый взгляд: стыдно за своё разваливающееся тело, мучает чувство вины за многочисленные жизненные ошибки, а то и за всю жизнь — сплошную ошибку. У Алексеева такой взгляд. Чувствует вину за то, что заставил отречься государя?

   — Помните, Сергей Леонидович, наши разговоры по вечерам во время похода? — так начал сложный разговор Алексеев, старший среди присутствующих. — Мы говорили о тяжком бремени, лежащем на плечах главнокомандующего армией. Теперь это бремя взял на себя Антон Иванович, и мы все должны ему помочь.

   — Я обязан выполнить волю нашего мученика, погибшего великого русского полководца Лавра Георгиевича, — даже слезинка появилась у Деникина и вышитый носовой платочек. — Единственное, что даёт мне надежду на успешное выполнение этой тяжкой миссии, — ваша поддержка, Сергей Леонидович. Твоя помощь, Серёжа. И ваша помощь, Николай Степанович. Мы же однополчане с 1914 года.

На лице Романовского — глубочайшая серьёзность, появляющаяся в тех случаях, когда никто не должен догадаться, каково истинное мнение начальника штаба. Он сказал, как о чём-то само собой разумеющемся:

   — По мнению штаба, все боевые решения по армии могут приниматься только при участии Сергея Леонидовича.

«А ты когда-то писал матери, надеясь погибнуть от японской пули: «Такие, как я, не годны для жизни, я слишком носился с собой, чтобы довольствоваться малым, а захватить большое, великое не так-то просто. Вообрази мой ужас, мою злобу-грусть, если бы к 40—60 годам жизни сказал бы себе, что всё моё прошлое пусто, нелепо, бесцельно». И вот через 3 месяца тебе исполнится 40 лет, и ты не смог, да никогда и не сможешь занять подобающее тебе место в армии, в жизни. Не поведёшь победоносную армию на Москву а кто, кроме тебя, может совершить такой поход? Так и будешь поднимать цепи в атаку, размахивать нагайкой, пока не найдётся наконец твоя пуля».