Наука умирать - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 8

   — Помилуй Бог, Иван Павлович, — откликнулся Деникин. — Если несправедливость отмечена с моей стороны, то я немедленно подписываю отречение и уступаю вам трон, тоб ишь место у окна.

   — Этого мало, — продолжал Романовский с иронической серьёзностью. — Вы ежедневно встречаетесь с любимой невестой, наш друг и сосед Александр Сергеевич — е женой, а мы с Сергеем Леонидовичем остаёмся старыми холостяками.

   — Но как же исправить эту несправедливость? — спросил Деникин.

   — Сегодня я получил письмо от жены, — уже серьёзно сказал Романовский, — она считает, что в такое время должна быть рядом со мной. Из разговоров с вами, Сергей Леонидович, я понял, что Марианна Павловна придерживается такого же мнения. Питерские большевики вряд ли оставят в покое генеральских жён, тем более, что мы собираемся против них сражаться. И я знаю что надо сделать. Попросить командира роты Георгиевского полка отправить одного из своих кавалеров в Петроград с деликатным поручением: доставить наших жён сюда, в Быхов.

Он влюбился в Марианну и женился на ней, потому что она не была похожа ни на одну из женщин, с которыми ему доводилось встречаться. Ни одна из них не относилась с таким искренним глубоким вниманием к любимому мужчине: казалось, она не только проникает в его желания и исполняет их, но даже предчувствует заранее. Засидишься за рабочим столом, неожиданно ощутишь усталость, от которой надо как-то избавиться, а Марианна уже несёт кофе или предлагает прогуляться. Ни у одной из женщин, которых он знал, не было такого равнодушно спокойного отношения к светским знакомствам, интригам, условностям. Ей нравилось только то, что ей действительно нравилось. Не обладали супруги Марковы имением или какими-либо другими богатствами, но не замечал он, чтобы Марианна завидовала тем, у кого всё это есть. Её главной ценностью, её миром, её жизнью была семья, муж. А он... А у него ещё была Россия.

Соседи по комнате оставили их наедине, и впервые за десять лет брака она одарила его не просто поцелуем любимой и любящей женщины, привычной к супружеским ласкам, а поцелуем, в котором он почувствовал нечто материнское. Даже в этой непростой ситуации она была не такой женщиной, как другие: не просила защиты, не требовала, чтобы он, презрев всё, стал заботиться о семье, о безопасности детей, а как истинная жена благословляла его идти сражаться и побеждать. И сама почти ничего не говорила об этом. Он говорил, не то объясняясь, не то оправдываясь:

   — Тебе не должно быть стыдно, что меня арестовали, содержали в тюрьме, чуть было не растерзали в Бердичеве. Ты могла бы стыдиться за меня, если б я лобызался с большевиками, как Брусилов [9]. Я сам был бы окончательно сражён, если бы почему-либо товарищ Керенский со своими присными не признал бы меня достойным ареста и заключения. Я удивлялся, зачем нас хотят судить, когда участь ваша предрешена! Пусть бы уж сразу расстреляли. Люди жестоки, и в борьбе политических страстей забывают человека. Я Не вор, не убийца, не изменник. Я мыслю иначе, не так странно, как те, что сейчас пытаются заключить мир с немцами. Каждый любит свою родину, как умеет, как может, а теперь насмарку идёт 39-летняя упорная работа. В лучшем случае придётся всё начинать сначала. Военное дело, которому целиком отдал себя, приняло формы, при которых остаётся лишь одно: взять винтовку и встать в ряды тех, кто готов ещё умереть за Родину. Легко быть смелым и честным, помня, что смерть лучше позорного существования в оплёванной и униженной России. Как бы мне страстно хотелось передать всем свою постоянную веру в лучшее будущее! Даже теперь, когда уже для себя я жду одно плохое.

   — Серёжа, я не позволю тебе погружаться в такой пессимизм. Ты лучший из мужчин. Если б я не встретила тебя, то, наверное, ушла бы в монастырь. Я видела вокруг себя только жалкие, хоть и внешне привлекательные, фигуры в различных мундирах людей, занятых лишь тем, чтобы покорить как можно больше женщин, или разбогатеть, или втереться ближе ко двору. А ты, Серёжа, настоящий русский воин.

   — Марианночка, твои слова вызывают у меня смущение, даже стыд. Наверное, я всё-таки хуже, чем ты меня представляешь, но я постараюсь быть таким, каким ты меня видишь.

   — Ты настоящий воин, настоящий мужчина, и если у тебя есть грехи, то это грехи воина — истинного мужчины. Твои друзья — и Деникин, и другие — все они думают о себе, а не о России. Ты меня прости, но мне не хочется сближаться ни с жёнами Лукомского и Романовского, ни с невестой Деникина. Все они мелочны и эгоистичны. Они были бы рады, если б их мужья каким-нибудь образом опошли в сторону от этой ужасной борьбы, которая началась в России. Наверное, и за границу с удовольствием бы уехали — только боятся сказать это прямо. А ты...

   — Бросить Россию и куда-то бежать? Разве мог бы бросить тебя и детей?..

Вскоре в Быхов приехал Председатель следственной комиссии Шабловский и в течение нескольких дней, пересмотрев материалы дел, освободил большинство заключённых. Остались Корнилов, Деникин, Романовский, Лукомский, Марков.

18 ноября в полдень Корнилов получил телеграмму из Ставки: «К Могилёву приближается большевистская экспедиция во главе с назначенным советским правительством новым главнокомандующим Крыленко [10]. В целях безопасности всем заключённым и полку текинцев предлагаю покинуть Быхов в произвольных направлениях поездом, подаваемым из Могилёва к 6 часам вечера. Духонин».

Корнилов собрал всех пятерых, прочитал телеграмму. Лукомский сказал:

   — Ну, далеко на этом поезде мы не уедем.

Корнилов молчал и направился к своим текинцам проверять лошадей.

   — А нам с вами, Иван Павлович, придётся жён подковывать, — грустно пошутил Марков. — Чтобы от нас не отстали.

У Романовского, однако, был вполне реальный вариант: близкий родственник в Сумах. Не очень, конечно, близкий, но на некоторое время приютит женщин.

   — Но кто же их туда отвезёт?

И об этом подумал Романовский:

   — Вы же знаете, что здесь стоит польская часть Довбор-Мусницкого [11], а начальником штаба там мой хороший приятель, подполковник Ряснянский [12]. Надо срочно получить разрешение на выход в город, найти Ряснянского, а вечером есть поезд Минск—Харьков. Через Сумы...

План Романовского удался на сто процентов. Он умел составлять очень хорошие планы, умел их выполнять. За это его многие не любили. Вечером госпожи Романовская и Маркова выехали в Сумы.

Над Быховом стояла туманно-печальная тихая осень. Сад опустел, осыпался, потемнел. Решили: надо собираться к поезду и уезжать, а в поезде переодеться и скрываться поодиночке. Текинцы оставили лошадей с коноводами с тем, чтобы те отогнали их в Могилёв, и к шести часам зашагали к вокзалу.

Однако поезда не было. Люди волновались, метались между станцией и гимназией, пробивались к Корнилову, но тот ничего не мог объяснить.

Марков уже не в первый раз возвращался с вокзала, пытаясь догнать ушедших раньше Деникина и Романовского, когда из тени домов к нему вышел поручик Линьков. Он был в шинели, а через плечо — ещё одна шинель — в скатке; в руке большой саквояж.

   — Здравствуйте, господин Марков. Я вас жду, — сказал поручик, останавливаясь.

   — Здравствуйте, поручик. Я, знаете, спешу. Надо собраться к поезду. Спасибо вам за помощь в Бердичеве.

   — Не спешите, Сергей Леонидович. Поезда сегодня не будет. Слышите, на той улице солдаты шумят? Это ваши текинцы со станции возвращаются. Так что планируйте отъезд на завтра. И пораньше. Если не завтра, то послезавтра здесь будет то же, что и в Бердичеве. Я принёс вам солдатскую шинель, а в саквояже — шапка и всё остальное.