Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич. Страница 83

И все же Гортензия Степановна сделала попытку погреться у чужого костерка. Как-то она сказала Леше с должной долей самоиронии:

— Любезный племянник. А может быть, есть смысл оставить Ильюшу на годик или полгодика у нас? Я устроила бы его в спецшколу — фундамент в образовании — залог будущей карьеры. Возня с Ильюшей меня бы очень развлекла. Евгений Тарасович водил бы его в бассейн и следил за физическим развитием. А вы бы с женой тем временем завели бы следующего младенца.

— Ильюша! — тут же подозвал сына Леша. Он был человеком наглядных методов воспитания. — Ильюша, хочешь до лета остаться у дети Горы? Будешь ходить здесь в школу.

— Ну как же, папа, могу я здесь остаться? — резонно заметил рассудительный Ильюша. — А кто же будет чинить дома телевизор? Вы же с мамой ничего не умеете.

Леша с Ильюшей уехали, пообещав навещать родственников. Снова потянулись скучные зимние дни. С утра в магазин, потом прогулка, потом обед, телевизор, сон. Забот, хотя и однообразных, было много. И за этими заботами Гортензия Степановна и Евгений Тарасович как-то позабыли ухаживать за аквариумом, все там заросло травой, вода начала пузыриться и рыбки вскоре подохли.

После отъезда Леши у Гортензии Степановны и Евгения Тарасовича началась бессонница. Они и представить себе не могли, что случилось это из-за несбывшихся надежд иметь в семье пацанчика, веселый голосок, заботы и тайные надежды на старость под чьим-то приглядом — это было так далеко, в невыявленном подсознании, этого они себе, наверно, отчетливо и не формулировали. Они решили, что здесь дурное действие многочасовых сидений у телевизора, по-зимнему недостаток свежего воздуха и физических нагрузок. У них даже возникла мысль начать ходить в группу оздоровительной гимнастики или на плаванье, но идея эта как-то сама собой отпала, уже вроде январь на исходе, а там весна — дачные заботы, и закрутилась карусель сначала, смотришь, и садовый участок станет у них не только показательным, а почти ботаническим садом. Но это пока у них все в мечтах, в проектах, а наяву сумеречная ленивая усталость. И неохота сходить записаться в группу ОФП — общей физической подготовки, взять абонемент в плавательный бассейн.

В этот период по телефонному совету кого-то из своих друзей занялись они травами. Дикорастущие травы, сказали им всеведущие друзья, для поправки здоровья лучший стимулятор. И в качестве главного аргумента сообщили такие сведения: «Знаете, сколько у нас западные немцы трав покупают?! Навалом. А западные немцы насчет здоровья не дураки». Лечат ли травы от одиночества, от вялости духовного мира или от его отсутствия, — никто не знал, впрочем, об этом и не говорили.

Воодушевленная новым рецептом Гортензия Степановна, как всегда, пользуясь связями и различными знакомствами, достала популярную книгу «Лекарственные растения»— очерки по фитотерапии — и начала действовать на основе проверенных научных данных. Снова как-то толчками и по кривой покатилась жизнь. О травах, видимо, прослышали не только супруги, но и многие, поэтому все это создавало трудности, которые нужно было преодолевать. Евгений Тарасович ездил на рынок за шиповником, а Гортензия Степановна в аптеке покупала и корень валерианы, и боярышник, и пустырник, и сушеную крапиву, и мяту, и ягоды рябины, и многое другое. Все это в красивых фирменных пакетах выстраивалось сначала в специальном шкафчике, внушая своим парадом надежду на хороший сон и самочувствие, потом заливалось кипятком, парилось в водяной бане, настаивалось, охлаждалось, процеживалось, отстаивалось и применялось отмеренными дозами, в зависимости от рекомендаций до или после еды или на ночь. Везде на кухне стояли полные кастрюльки, заварные чайники, графинчики, а также литровые банки, прикрытые блюдцами или пластмассовыми крышками. Не кухня, а лаборатория алхимика. Но и эти свежие декохты видимого облегчения не принесли. То ли не так супруги эти травы принимали, то ли с непривычки действовали они не успокаивающе, а возбуждающе, тонизирующе, но бессонница не сгинула, и часто ночью лежали они, в темноте открыв глаза, боясь повернуться, скрипнут» пружинным матрасом, чтобы не выдать себя.

И в эти минуты супруги думали свои нелегкие мысли.

Гортензия Степановна в бессонное время почему-то представляла свою смерть. Нет, нет, не быструю, через один-два года, а ту, далекую, логически неизбежную, но оттянутую трусливой мыслью куда-то в конец столетия или еще дальше, когда она станет глубокой всевидящей и мудрой старухой, принимающей благодатную смерть с радостью, как избавление от надоевшей, несущей вечную усталость жизни. Она лежала, высохшая и маленькая старушка, вся в белом в необъятном пустом зале с тихой негромкой музыкой, а над нею в образе маленькой девочки с фотографии, на которой еще крошечная трехлетняя Гортензия, крохотный цветок, еще бутон, сидела на коврике и таращила круглые кукольные глазки в объектив, и вот в образе этой маленькой девочки над нею витала ее душа. Душа, как грустная бабочка, порхала над ее старым телом на манер изображений на старых иконах, где крошечная светлая фигурка вьется над телом святого. Но душа Гортензии боится отлететь высоко от ее тела, она робеет и жмется к земле. Гортензия Степановна, усмехаясь в своем бессонном сне-полусне, думает о том, что маленькая девочка боится пуститься в свой высокий полет потому, что там, среди колец хрустальных сфер, ее никто не встретит. Девочка-душа не видит знакомых сострадательных лиц уже ушедших куда-то вверх родных и близких.

«Ах, какая чепуха мерещится в тяжелые ночные часы бессонницы», — думает Гортензия Степановна и, тяжело поднимаясь и накидывая халат, идет осторожно в кухню глядеть в темное окно с отблеском недремного фонаря на снегу и пить успокаивающие взвары и настойки.

У Евгения Тарасовича другие видения.

Во время этих полуснов-полубдений он тоже видит свою глубокую старость. Он видит себя в знакомой квартире, в которой прожил много лет. Но в квартире отчего-то нет Гортензии Степановны. А все остальное на месте. Та же мебель, пожухлые от времени и потерявшие позолоту корешки книг, старые фотографии в никелированных рамках в спальне и выцветшие плакаты давно забытых премьер в прихожей. Но все это, как песком, засыпано пылью. Она тонким слоем, делая их мутными, лежит на оконных стеклах, на шкафах, столах, на холодильнике, в кухне с грязными молочными бутылками, с окурками в блюдцах и недопитыми стаканами чая. Сам Евгений Тарасович, небритый, сутулый и худой, ходит по этой квартире в потерявшем цвет махровом халате и безнадежно ищет что-то давно потерянное и утраченное. А потом, как наяву, живой сегодняшний Евгений Тарасович видит свою смерть. Он сидит в спальне на кровати лицом к окну. За окном серый моросящий денек. Изредка совсем близко перед стеклом мелькают тени — это уставшие осенние птицы. И внезапно Евгений Тарасович чувствует непереносимую острую боль в сердце и тихо, понимая, что с ним происходит, валится на бок. Он еще хрипит и думает, что надо бы дотянуться до телефона и позвонить в «Скорую помощь». Но знает, что дотянуться не сможет и сейчас умрет. И потом уж видит себя откуда-то сверху, грязного, неопрятного старика, лежащего поперек большой двуспальной кровати со свалившейся с босой ноги домашней туфлей. Старик становится все меньше и, отстраняясь, как при съемках с вертолета, превращается в маленькую точку, козявочку, которая чуть тлеет, а вскоре и сливается с общим, уже неразличимым в деталях сверху, фоном.

Евгений Тарасович отгоняет от себя эту навязчивую картину. Он понимает, что она сконструирована из остатков каких-то театральных и литературных сцен, но картина эта неприятна, и тогда, чтобы как-то перебить течение мутных токов сознания, он встает, стараясь не скрипнуть кроватью, идет в кухню, курит там папиросы «Беломор», вставляя в мундштук ватку, или пьет прямо из кастрюли или банки отвар шиповника или взвар валерианового корня.

Вот так они, Гортензия Степановна и Евгений Тарасович, и жили, пока в хитроумной голове Гортензии Степановны не мелькнула светозарная идея, сделавшая их жизнь ненадолго интересной и полной.