Свидание на Аламуте - Резун Игорь. Страница 17
Старушка истолковала это, как знак внимания.
– Уже месяц над шарфиком сижу и все никак не довяжу! – пожаловалась она. – То, понимаешь, взорвут рядом кого, то вот спицы воруют. А еще культурные люди, Европа!
– Что?
– Спицы куплю, а через пару ден – бац! – и нет комплекта. И кому они здесь нужны?
Что-то не отпускало Майбаха. Переваривая услышанное, он собрался. Через пять минут Варвара Никитична уже везла его в синем «исо» домой, в отель.
Варвару Никитичну, дочь власовского полковника и беженки-украинки, родившуюся в Париже в послепобедном сорок шестом, когда ее отец чудом избежал интернирования из фильтрационного лагеря в Кале, он нашел после долгих поисков. Старуха за свою долгую жизнь успела поработать в Париже официанткой, няней, домработницей, но последние десять лет перед пенсией трудилась в таксомоторе. Город знала, как свои пять пальцев, по-французски говорила бегло, хоть образования никакого так и не смогла получить. Поговорив с ней десять минут, Майбах тогда без разговоров подписал ее заявление.
И не ошибся.
Только вот эти спицы…
Прозрение пришло только на следующий день. Он был хлопотным, так как пришел капитальный труд от Тарика Али, известного исламиста либерального толка, живущего в Лондоне и издающего газету «Новое левое обозрение». Материал был горяч, и Майбах срочно вызвал трех переводчиков и усадил их за работу, разбив произведение на куски. Потом издатель консультировался с художниками. Фотография с женщиной на заднем плане все время лежала на столе, и Майбах несколько раз хотел убрать ее в ящик, но его все время отвлекали. Ближе к концу дня в приемную заглянула Элизабет, которая в этот день была еще тише обычного – невидимая и неслышимая.
Поправив тонкие очки на худом остром носу, женщина спросила по-французски:
– Патрон, могу ли я сегодня уйти пораньше?
В это время из приемной, проникнув через открытую дверь, донесся писк зуммера. Майбах с трудом оторвался от увлекательного рассказа Тарика Али о зарождении ислама и кивнул, присовокупив:
– Да. Только спуститесь в комнату для приема посетителей. Если там очередной графоман с какими-нибудь «монологами вагины», гоните в шею! Мы сейчас завалены материалом.
Элизабет кивнула. Она сегодня первый раз была одета в босоножки коричневого цвета, открывавшие худые, костлявые и исчерченные синеватыми жилками безжизненные ступни, и в какую-то дешевую черную юбку. Женщина снова куталась в шаль, лежащую на худых плечах, обтянутых серым свитерком. Волосы были забраны в «конский хвост». Майбах проводил ее сожалеющим взглядом.
А когда снова вернулся к тексту, то вздрогнул: комната для посетителей! Небольшая комнатка в холле издательства. Сразу налево. За конторкой дежурит привратник, бывший ветеран Иностранного Легиона Жан Сольвэ. Сухонький старичок. Подслеповатый. Если сразу шагнуть в эту комнату, то можно остаться незамеченным для привратника, а потом нажать на кнопку вызова представителя издательства, и, дробно стуча каблуками по ковру, спустится Элизабет, чтобы принять от посетителя корреспонденцию, счета или очередной увесистый графоманский труд, любезно пообещав немедленно передать это господину редактору.
Майбах с чувством какого-то внутреннего стыда перевернул злополучную фотокарточку и, вынув из кармана мобильный телефон, набрал номер Аристида Неро…
…Через пятнадцать минут, в течение которых необъяснимое беспокойство не отпускало его, Майбах не вытерпел и подошел к окну. Элизабет уже ушла? В приемной было тихо, только жужжал кондиционер. Маленький белый «фиат» секретарши так и стоял на противоположной стороне авеню де Сюффрен – на белой крыше желтели несколько листиков. Осень в Париже всегда съедает часть лета! Издатель посмотрел на машину. Вернулся к столу, снял трубку внутренней линии.
– Жан!
– Да, патрон!
– Мадам Элизабет ушла?
– Да, патрон. Вышла минут десять назад. Что-то нужно, патрон?
– Да… принесите мне кофе.
Майбах рассеянно вернулся к окну, уставился в его зеленоватое стекло и понял, что изменилось за эти две минуты в пейзаже авеню де Сюффрен, над которой нависали мрачноватые громады Эколь Милитэр.
«Фиата» на испещренной желтыми полосами стоянке уже не было!
Погода испортилась. Крашенное гигантской малярной кистью, серое небо над Парижем обратилось в то, во что неминуемо должно было обратиться, – в кирпичи тяжелых туч, навалившихся на силуэт Эйфелевой башни и подмявших под себя башню Монпарнас. В окна издательства задувало сыростью, высокие рамы спешно закрывали, и большинство сотрудников потянулось в кафе напротив, следуя негласному разрешению Майбаха: если холодает, можно пропустить стаканчик арманьяка с кофе.
Элизабет, еще плотнее кутаясь в шаль и придерживая в руке черную простенькую сумочку, спустилась со ступенек подъезда. Надо перейти авеню де Сюффрен. Она уже достала из сумочки ключи зажигания с брелоком, но вспомнила, что забыла снять деньги со счета. Ближайший банкомат находился в каменной нише на перекрестке авеню де Шампобер и авеню де Сюффрен. Это пятнадцать шагов влево. Она повернула туда, с трудом застегивая заевший замок сумочки.
– Мадам?
Она подняла глаза. В ту же минуту на нее обрушились два коротких удара, нанесенных кожаной сосиской, заполненной плотным песком. Один – по затылку, по хвостику волос, второй – по ее голым коленкам. Боль проскочила через нее электрическим разрядом, погасив вскрик.
Два человека в одинаковых серых костюмах без галстуков и в плащах подхватили осевшую женщину на руки. Один аккуратно забрал из влажной худой ладони ключи от машины.
– Вам плохо, мадам? Одну минуту, мы вас проводим.
Но они повели ее не к белому «фиату», а к черному «мерседесу», дремавшему у тротуара. Грубо, как мешок, кинули внутрь. Тотчас к машине приблизился третий. Один из мужчин, с пышными усами, отдал ему ключи с брелоком.
– «Фиат» на той стороне, езжай за нами.
Начинающийся ветер зло сдувал с платанов парка Марсова поля ослабевшие, желтеющие листья.
«Мерседес» двинулся от авеню де Шампобер к мосту Бир-Хаким, углубился в квартал Шайо. Но и Булонский лес вряд ли интересовал пассажиров машины. Покрутившись по его густо обсаженным зеленью аллеям, автомобиль устремился в Виль д’Авр, где сохранились еще уродливые старые дома постройки двадцатых годов, с массивными дымоходами на крышах, напоминавшими башни разрушенной Бастилии. Здесь, у одного из таких приземистых четырехэтажных уродцев, машина остановилась.
Элизабет не издавала ни звука. Пришла она в себя уже тогда, когда «мерседес» пересекал Сену, и сразу же была умело лишена голоса. Один из сидящих, тот, что оказался слева, достал из кармана скотч телесного цвета и, грубо схватив женщину за макушку, обмотал ленту несколько раз вокруг ее лица – прямо по тонким губам и затылку. При этом он произнес:
– Дыши носом, малышка… и все будет тип-топ!
Второй только усмехался да курил вонючую сигарку. Пепел он стряхивал ей на юбку и на голые коленки, ничуть не стесняясь. Потом внес и свою лепту: снял с лица женщины очки, легко раздавил, как орех, в своих красных лапищах и выбросил их в окно.
Элизабет только водила глазами из стороны в сторону. В бледно-голубых зрачках, в уголках глаз набухали немые слезы.
У подъезда дома, под массивным старым козырьком, они вытащили ее из машины. Она попыталась было вырваться. Тогда спутник отработанным движением ударил ее в солнечное сплетение, и женщина с хрипом согнулась. Второй человек, усмехаясь, так же быстро и надежно стянул скотчем худые с веснушками запястья.
– Вот теперь пошли…
Они поволокли ее в подъезд: нечистый кафель, ободранные стены, тусклая лампа без плафона, пахнет кошачьим кормом и пометом. С ноги женщины слетела, жалобно хрустнув сломанным каблуком, одна из босоножек. Усатый наступил на нее, растоптав, и, чертыхнувшись, пнул прочь, в угол. Через несколько минут женщина оказалась в почти пустой комнате, в центре которой стоял лишь стул, а у окна какой-то старый письменный стол с могучими тумбами, с чем-то аккуратно разложенным под цветастой тряпкой. На эту тряпку усатый положил сумочку Элизабет. У этого же окна, отвернувшись, стоял длинный худой человек. Высокие сапоги и белая сорочка с закатанными рукавами. Френч бутылочного цвета повис на единственном крюке вешалки на стене.