Полное собрание сочинений. Том 16. В час высокой воды - Песков Василий Михайлович. Страница 14

Говорили во время «застолья» о прожитом годе, о необычно холодном, дождливом лете, об урожае. И лес, и огород щедрыми этой осенью не были. Кедровых шишек, влезая на деревья, Агафья насбивала всего три мешка. (В урожайные годы собирали по тридцать мешков.) Не уродились ягоды и грибы. Плохо вызрел горох. Картошка не подвела, но была мелковатой. В былые годы плохой урожай, отсутствие мяса и рыбы (Агафья поймала лишь пять харьюзков чуть больше ладони) сильно обеспокоили бы «робинзонов».

На этот раз, побывав у геологов, старик и Агафья вернулись приободренные. «Не беспокойтесь. Мы вас не бросим», — сказали в поселке.

Была и еще гарантия некоторого благополучия — козы. Пока мы сидели у костерка, Агафье не терпелось показать свою «ферму». В загородке из тонких бревен, подозрительно поглядывая на гостей, ходил козел Степка с обрезанными Ерофеем рогами. Козу Муську Агафья вывела на доение.

Прошлогодней робости перед козою не было. Ловко спутав Муське задние ноги, Агафья наступила на веревку, как на педаль, подвинула к морде козы берестяной кузов с сушеной картошкой… Через десять минут мы уже пили процеженное и охлажденное в ручье молоко. Оно было великолепным — густое, здоровое, без каких-либо запахов. И я мысленно поблагодарил читательницу нашей газеты Аллу Лукиничну Корочанскую за идею «купить козу».

Прошлым летом, увидев, что Лыковы к скотоводству не подготовлены, я сказал: будет трудно — зарежьте. Думал, что так и будет. Но в январе получил от Агафьи письмо с трогательной благодарностью.

Оказалось: козы пришлись ко двору. Агафья писала, что научилась делать сметану, творог и что весной от «козлухи» ожидают приплода.

Хлопот со скотиною было тут много. Агафья осваивала доение, готовила на зиму сено и веники, оберегала от коз огород. Карп Осипович, покрякивая от натуги, соорудил загон и сарайчик. Пока жили «на две избы», коз водили с собой. Поводки были лишними — козы преданно жались к людям. Медведи, которых тут много, проявляют к козам интерес постоянный, и козы их чувствуют раньше, чем люди. Медведей отпугивали торканьем (стуком) в жестянку… Доставили хлопоты Лыковым и маралы, съевшие два стожка сена, приготовленных для коз. Пришлось зимой Агафье рубить еловые ветки.

Слушая у огня бесхитростное повествование о житье-бытье за год, мы чувствовали: козы были тут «полноправными членами общества».

Молоко молоком (оно заметно поправило здоровье Карпа Осиповича, переставшего жаловаться на живот и на болезнь уха), но было и еще нечто важное в их присутствии у избы. Козочка и Агафья так привязались друг к другу, что разлука даже на день была тягостной для обеих.

Во время трехнедельных усилий наловить рыбы Агафья жила с козой на берегу под навесом, питалась ее молоком, «а спали вместе, прижмемся друг к другу — тепло…».

Агафья для фото прихорошилась.

Главным событием года был переход на житье к речке. Верхнюю избу в горах бросили. Ничего не сажали на огороде возле нее. Навещали жилище только затем, чтобы взять какой-нибудь инвентарь, книги, одежду. Мотив переселения Карп Осипович объяснил кратко: «Без людской помощи не обойтись. А ходить — далеко».

Избу нижнюю Николай Николаевич Савушкин, навестивший Лыковых вместе со мною в позапрошлом году, обещал подправить и прирубить к ней что-нибудь вроде сенцев. Обещанье начальник управления лесами Хакасии сдержал. Запечатленный в памяти Лыковых как «лесной начальник», Николай Николаевич сидел сейчас у костра рядышком с Ерофеем, и Карп Осипович с искренним стариковским усердием благодарил его.

Жилье получилось удобнее верхней избы. Сенцы разгрузили жилую часть от множества коробов и мешков, сделали ее просторнее и светлее, чему способствовали два оконца, прорубленные в торцовой стене.

Чистота и опрятность в жилище этом не поселились, но появилось некое подобие порядка в избе. Не закопченные тут лучиною стены и потолок лоснились коричневым деревом, просторно было у печи, пол под ногами не пружинил от конопляной костры, а был подметен. Пространство возле железной печки, подаренной геологами, было свободно от хлама и не грозило пожаром.

Печку Карп Осипович в этот вечер натопил, не скупясь на дрова. Перед сном мы вышли охладиться наружу. Дым от избы подымался высоко вверх, и Млечный путь казался продолжением этого дыма. Мороз сулившее небо было всё в звездах. Указав на Большую Медведицу, я спросил Агафью: знает ли она, как называется это созвездие? Агафья сказала: «Лось…» Небесный ковшик и в самом деле на лося походил больше, чем на медведя.

Карп Осипович был приветлив.

Спать, как обычно, мы легли на полу. Агафья, положившая нам в изголовье фонарик на случай выхода из избы, вдруг спохватилась: «А светит ли?» Фонарик светил неважно. «Батарейка исстарилась», — с этими словами Агафья достала из берестяного короба круглую свежую батарейку, поменяла на нее старую и, убедившись — фонарик светит исправно, принялась за молитву. «Это чё же такое, спички не признаете, считаете грех, а батарейка, значит, не грех?» — специально для нас с Николаем Николаевичем спросил Ерофей.

Агафья не нашлась, что ответить, подтвердив только, что спички («серянки») действительно грешное дело.

Засыпали мы под молитву. Агафья перемежала ее шиканьем на котят и неожиданными вопросами Ерофею.

Утром, попрыгав возле костра для согрева, мы с Ерофеем спустились к реке за оставленной там поклажей. И через час у избы состоялось поднесение московских гостинцев. Агафья этот момент на минуту опередила — появилась с синей рубахой в руках. Ерофей мне писал, что Агафья готовит подарок. Теперь мастерица с улыбкой протянула изделие и пожелала, чтобы рубаху я тут же примерил. Пришлось подчиниться. Все хором нашли: обновке износу не будет, не хватает лишь пояска! Агафья шмыгнула в избу, и вот я стою уже подпоясанный… Выяснилось: такие же рубахи в благодарность за помощь Агафья сшила нескольким геологам, в том числе Ерофею.

После шуток, что в Москве в редакции появлюсь я в обновке, открыли картонный ящик, летевший со мной из Москвы. Старик и Агафья глядели на него с выжидательной настороженностью, и я опасался уже услышать: «Нам это не можно». Но все в этот раз было принято с благодарностью. Во-первых, бутылочка дегтя. В письме Агафья просила разжиться этим продуктом, нужным для смазки ран и царапин. Просьбу выполнил я с трудом. Неведомая Лыковым жизнь давно перешла от дегтя к мазуту и солидолу. Деготь помог добыть московский таксист Александр Иванович Бурлов, с которым случайно я поделился заботой. Узнав, в чем дело, таксист сказал: «Добуду из-под земли!» И добыл.

За дегтем и связкой свечей пошли дары Бутырского рынка. Яблоки Лыковы знали по угощениям геологов. Болгарский перец подозрительно мяли в руках, но, видно, нашли, что Бога принятием перца сильно не огорчат. Увидев дыни, Карп Осипович спросил: «Тыклы?» Арбуз озадачил обоих, потребовалось объяснение, что это такое.

Все принятое Карп Осипович распорядился снести в ручей. А в обед я призван был к лыковскому столу в качестве консультанта. Показав, как режут арбуз, я сказал: ешьте, что красное.

Когда через десять минут мы с Николаем Николаевичем заглянули в избу, то увидели: съедено и красное и белое, на столе осталось только зеленое.

В Москве для Лыковых передал мне посылку писатель Леву Степанович Черепанов. Он был тут в прошлом году, оставив хорошую по себе память в виде громадной кладки наколотых дров. Лев Степанович посылал мешочек скороспелой картошки и пакетики с разными семенами. Все приняв, Агафья тут же собрала ответный мешочек семян и села написать Льву Степановичу письмецо.

На предложение начать рыть картошку Агафья ответила: «Проку не будет — в воскресенье нельзя работать». Николай Николаевич с Ерофеем после этого разговора удалились в тайгу с ружьем, а меня Карп Осипович пригласил в избу и достал с висевшей на веревочках полки бумажный свиток. Им оказалась присланная кем-то через Ерофея репродукция картины Сурикова «Боярыня Морозова». Судя по отпечаткам пальцев, картину Агафья с отцом прилежно разглядывали не один раз. «На муки везут…» — сказал старик, разглаживая картину крючковатыми пальцами. Я рассказал, когда это было, пояснил, кто тут сочувствует боярыне, а кто посмеивается над ней. «Да уж видно: кто истинный христианин, а кто подался в никонианство… На санях-то в Москве сейчас, поди, не ездят?» — спросил старик, сворачивая картину.