Центурион - Скэрроу Саймон. Страница 29

— Хорошие слова — еще не хорошие дела, Катон. Что, по-твоему, нам следует предпринять?

Молодой префект задумался, и ход собственных мыслей вызвал у него неприязнь. Мало того: вывод, который напрашивался, вызывал оторопь. И вместе с тем был в этой затее некий трепетный привкус опасности. Оказывается, рисковать ему, Катону, даже нравилось, причем чем дальше, тем больше. Дело, видимо, в некоей извращенной грани характера — той, что искрится азартом; причем эта жажда риска так сильна, что готова поразить и рассудок. Мутной волной нахлынуло отвращение и презрение к себе. Ведь если все это так, то он не вправе командовать другими людьми, брать на себя ответственность за их жизни. Лучше, если они будут состоять под кем-то другим — так безопасней. Как ни странно, решение от этого далось куда более легко, даже бесшабашно:

— Если мы не верим Балту, то с тем гонцом надо послать кого-нибудь из наших. Лишний раз подстраховаться, что тот не сбежит и что защитники цитадели будут готовы к нашему приходу.

Макрон какое-то время взвешивал сказанное, а затем повел на Катона печальным, каким-то усталым взором.

— Я знаю, что именно ты собираешься сказать. Знаю уже сейчас, когда ты еще ничего и не произнес. Нет, ты не пойдешь. В тебе нуждаются твои люди. А если совсем уж откровенно, в тебе нуждаюсь я. Этой ночью предстоит бой, и мне будет легче от мысли, что Вторая Иллирийская находится в надежных руках.

Секунду Катон смотрел на своего друга, исполненный горькой нежности к этому грубоватому, насквозь честному человеку, благодаря которому он освоил ремесло солдата, сделался командиром. В сущности Макрон был для него идеалом, истинным воплощением воина; и сами слова о том, что Макрон, это воплощение опытности и доблести, от него, Катона, еще и зависит, звучали выше всяческих похвал и комплиментов. Катону непросто было скрыть свою гордость и польщенность.

— Но ведь есть центурион Парменион. Он может вести людей ничуть не хуже, чем я.

— Нет, — покачал головой Макрон и с лукавинкой добавил: — Он это делает еще лучше. Не хочу перед ним срамиться. Куда как удобней иметь пару в лице тебя.

Оба рассмеялись, а затем Катон продолжил:

— И все-таки идти надо именно мне. Убедиться, что на том конце все готово. В случае предательства лучше потерять меня одного, чем обе когорты.

— Но как я узнаю, что замыслу Балта можно довериться?

— Я об этом думал. Если я благополучно доберусь до цитадели, то на самой высокой башне загорится огонь. Это и будет сигнал к вашему с Балтом броску на ворота. Если же до первого света сигнала не последует, значит, у меня ничего не вышло. Смею ли я рассчитывать на ваше согласие, господин старший префект?

Официозность тона была намеренной. Понятно, что последнее слово исключительно за Макроном, и в случае его отказа любые дальнейшие дискуссии исключены.

Макрон поскреб щетину на щеке.

— Так, ладно. Даешь Пармениону указания и являешься ко мне. Я буду с нашим драгоценным другом князем, и сообща мы решим, что именно передать правителю.

К тому времени как Катон возвратился к Макрону, солнце уже спустилось к горизонту и по равнине пролегли вкрадчивые вечерние тени. Рядом с князем и Макроном стоял один из людей Балта, держа на локтевом сгибе какие-то темные одеяния.

— Это Карпекс, один из моих домашних рабов, — пояснил Балт. — Насколько вы понимаете, человек верный.

— Для раба, — уточнил Макрон.

— Да, — невозмутимо кивнул Балт. — Но ему я бы вверил свою жизнь.

— Что ж, это хорошо. Потому что именно это мы ему сейчас и вверяем: и твою жизнь, и все наши.

Карпекс приподнял локоть с одеждой.

— Вам лучше облачиться в это, господин, — обратился он к Катону. — Кольчугу лучше снять, а оружие скрыть под одеждой. Все остальное — доспехи, поножи — придется оставить здесь.

— Как мы будем пробираться в цитадель? — поинтересовался Катон.

— Есть один проход, тайный, — ответил Балт. — Подземный ход из сточных канав города в старую конюшню цитадели. Теперь там казармы, а ход этот мы с Карпексом обнаружили в детстве и прятались в нем от нагоняев.

— Ишь, какие шалуны, — хмыкнул Макрон. — А когда вы пользовались тем ходом последний раз?

Балт раздумчиво прикусил губу:

— Лет десять назад. Может, больше.

— Ах вон как. Так что уверенности нет — может, его чем-нибудь заполнили, а то и вовсе замуровали?

— Во всяком случае, он все еще там. Насколько мне известно.

— А если уже нет? — спросил Катон.

— Тогда придется пробовать другой какой-нибудь путь.

— А и ладно, — махнул рукой Катон. — Будет задача, будет и решение.

— Но это безумство! — вскинулся Макрон.

— Может быть, — согласился Катон. — Но иногда это единственное, что остается.

— Тоже мне, мудрец нашелся…

Катон лишь пожал плечами и повернулся к княжьему рабу:

— Где послание?

Балт из-под складок одежды вынул вощеную дощечку и протянул Катону:

— Вот.

— Тут э-э… все доходчиво? — спросил Катон у Макрона.

— Да вроде как, — ответил тот с улыбкой. — Без подвохов.

— Хорошо, — одобрил Катон и сунул дощечку себе в заплечный мешок.

Затем он снял и передал на хранение Макрону свои шлем, плащ, панцирь с кольчугой, нагнулся и стянул свои посеребренные поножи. К тому моменту как он с помощью Карпекса облачился в долгополые одеяния и затянул тесьму на непривычном головном уборе, римлянина он уже не напоминал, а походил на жителя Пальмиры (во всяком случае, рассчитывал сойти за него в темноте).

Когда солнце, ослабев, скатилось к горизонту, Катон с Макроном разместились на склоне в небольшом отдалении от остальных. Макрон, едва опершись спиной о каменный выступ, задремал. Голова у него тяжело свесилась на грудь, он стал похрапывать. Катон не мог сдержать улыбки: сам он, каким бы усталым ни был, накануне боя никогда не засыпал, а мысли у него бессвязно скакали с темы на тему. Теперь, когда первый трепет от скорой встречи с опасностью унялся, Катон поймал себя на том, что подрагивает и мелко трясет ногой. Лишь усилием воли он, сам себе дивясь, прервал этот нервный тик.

Затем непонятно отчего перед внутренним взором ожил образ того раненного им солдата. Да настолько отчетливо: тревожное изумление в глазах, глубоко воткнутый в плечо клинок… Прим впал в беспамятство и умер позавчера, обретя покой среди пустыни в утлой яме, приваленной камнями от докучливого дикого зверья. С той ночи схватки с лучниками Катон его не видел; тем не менее образ этого человека его не отпускал. Наконец Катон не выдержал и локтем легонько пихнул Макрона.

— Эй, проснись.

— А? — сонно промямлил тот, причмокивая губами и отворачиваясь. — Сгинь, дай поспать.

— Не-а, не дам. Да пробудись ты: поговорить надо. — Катон нежно потормошил друга за плечо. — Ну господин префект…

Макрон зашевелился, осоловело моргнул и, чуть морщась от затекшей спины, оторвался от теплого камня.

— Ну, что у тебя?

Заполучив наконец внимание друга, Катон неожиданно замешкался, не зная, с чего начать. Он нервно сглотнул.

— Позапрошлой ночью кое-что произошло. Когда мы схлестнулись с теми конными лучниками. Нечто, о чем я тебе не рассказывал.

— Да? И о чем же?

Катон с глубоким выдохом приступил:

— В том бою я… в общем, ранил одного из своих. Проткнул мечом.

Макрон секунду-другую кругло глядел, затем протер глаза.

— То есть как?

— Да вот так. Взял и ранил одного из своих, ауксилиариев.

— Насмерть?

— Да, он умер.

— Он тебя узнал?

— Узнал, — мрачно ответил Катон, вспоминая полный укоризны взгляд солдата, и не без труда прогнал этот образ. — Точно узнал.

— Он кому-нибудь об этом сказал?

— Не знаю.

— Н-да. Ишь как. Вот же незадача. Вообще такое бывает — в пылу боя, особенно когда темно. Все равно об этом надо сообщать. А то вдруг всплывет; может и на послужном списке сказаться. А если и нет, то пойдет гулять слух: вдруг тот бедняга взял и кому-то сказал. Ты же знаешь, как оно в армии: иной раз сам диву даешься, когда кто успел услышать и передать. Твои люди могут взглянуть на это косо. Да и мои, раз на то пошло. Особенно когда память о том случае в Антиохии еще бередит умы.