Домовые - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 14

Евсей Карпович побрел по комнате, шевеля бумажки и перышки, заглядывая под ободранные обои, словно чаял найти там эту царапнутую душу.

— Стало быть, поселилась тут пустота и защищается, как умеет, — уточнил Дениска. — Это, допустим, понятно. А чего она тогда на домовых мораторий объявила, эта твоя пустота?

Евсей Карпович только рукой махнул. За него ответил Акимка.

— Мешаем мы ей, наверно. Мы же всегда при деле, хозяйничаем, прибираемся. А ей, наверно, вот такое запустение нужно, чтобы поселиться.

— Все равно насчет крови непонятно, — начал было Дениска, и тут Евсей Карпович завизжал.

Визжал и топал он долго — и потому, что возмущение требовало выхода, и чтобы младшим показать — вот как злиться полагается.

— А остальное ты понял? Все остальное понял, да, хозяин?! Как можно свой дом бросать — понял? Как свою землю пустоте отдавать — понял? Мы, домовые, народишко простой — и то за дом держимся! Дом — это все! А как уходить, двери нараспашку оставя, — понял? А как скитаться непонятно где, чтобы вместо дома — одно название, понял?! Кровь! Да пусть бы из того, кто эту пустотищу развел, как из резаной свиньи, хлестало!..

Он зашипел и кинулся в какую-то черную щель. Оттуда полетела пыль, бумажки, какие-то зернышки.

— Ты чего, дед?!

— Прибираюсь! Не могу этот раздрай видеть!

— Ты что, поселиться тут решил?

Из щели появилась взъерошенная рожица домового.

— Ты, хозяин, гляжу, и впрямь ничего не понял! Эй, молодцы, а вы что встали? Яков Поликарпович, тащи старую газету! Аким Варлаамович, метлу сооруди! Нечего прохлаждаться! А ты, Денис Алексеевич, ведро бы поискал, воды принес.

— Думаешь, так мы тут порядок наведем? — имея в виду нечисть, гуляющую в виде вихря, спросил Дениска.

— Вот именно — порядок! Его-то пустота и боится. Вдругорядь не заведется!

— А ты, Евсей Карпович, откуда знаешь? — полюбопытствовал Акимка.

Домовой некоторое время молчал.

— Сказать, что знаю, — так нельзя. Это бабка Бахтеяровна, поди, все на свете знает. Я так понимаю — ясно?!

И для внушительности топнул.

Дениска знал, что домовой присматривает у него в квартире за порядком. Но он, понятное дело, никогда не видел, как трудится разъяренный домовой. Тут же их было трое, и работой они увлеклись не на шутку. Правда, сами навесить полусорванные двери они не могли. Да и большую доску пришлось искать по задворкам Дениске.

Вычищенный дом они закрыли, а дверь заколотили, чтобы всякий видел — хозяева могут вернуться, и пустоте сюда ходу больше нет.

Дениска распахнул сумку — мол, полезайте, труженики.

— Погоди, хозяин! — попросил Евсей Карпович. — Нехорошо отсюда второпях уходить. Надо еще то семейство домовых поискать, о котором Таисья Федотовна толковала, и бобыля Никишку. Как знать — может, и живы?

— Опять же, ножи собрать, песочком оттереть, будут как новенькие, — напромнил Акимка. — Ты же их, Денис Алексеевич, на время брал, нехорошо грязные отдавать.

И они поспешили, ушли друг за дружкой в густую траву, и Дениска слышал, как они перекликались на соседском огороде, как звали деревенскую родню, да только не дозвались.

А потом они зашуршали в сухом бурьяне совсем близко.

— Отвернись, хозяин, мы в сумку полезем, — сказал Евсей Карпович. — Война кончилась, теперь правила соблюдать будем. По правилам человеку показываться — нехорошо, грех.

Дениска отвернулся и услышал возню. Зазвякало — это домовые укладывали ножи. Наконец, Якушка сообщил, что можно двигаться.

— А вот как у вас, у людей, делается, если мужик девку с приплодом оставляет? — спросил он из сумки, когда Дениска шагал к оставленному мотоциклу. — А то вот Тимофей Игнатьич от Маремьянки сбежал, а это — непорядок.

— Вернемся — разбираться будем, — пообещал Акимка.

А Евсей Карпович ничего не сказал. Он очень устал и задремал в углу сумки. Как сквозь сон, он слышал объяснения Дениски и думал о том, что давно пора почистить парню компьютерную мышь. Опять же, мышиный коврик поистрепался, нужен новый. И у разгильдяя Лукулла Аристарховича тараканы на развод остались — чего доброго, опять по всему дому побегут, так что нужно загодя все щели прикрыть заговорами… есть старый, да что-то выдохся, а вот недавно Матрена Даниловна новый сказывала… и платки вернуть…

Тут слова заговоров у него в голове смешались и он уснул.

Рига 2004

Кладоискатели рассказ

Пламя было желтоватое, бледненькое, и человек бывалый, в лесу не раз кормившийся и ночевавший, подивился бы — это что ж нужно в костер кинуть, чтобы такого диковинного цвета огонь получить?

Тот же бывалый человек, увидев блеклый полупрозрачный костер, кинулся бы опрометью прочь, теряя шапку с рукавицами, крестясь и отплевываясь, и долго бы потом рассказывал, как набрел на нечистую силу. А для чего нечистой силе такое затевать? А дураков в болото заманивать! Оно же, болото, как раз тут и есть, сойдешь с тропы — и уже топко.

А вот если у кого хватит смелости подойти — то и увидит тот отчаянный, что никакого огня нет — а стоит блеклое золотистое сияние над кучкой тусклых монет. А что с играющими языками — так это мерещится. Вблизи монеты словно в желтом пушистом сугробчике лежат.

Но это еще не все. Сев перед золотой кучкой и глядя сквозь мнимый костер, увидишь по ту сторону человека, мужика или бабу, совсем обыкновенного, тоже на земле сидящего, только одетого н совсем старый лад. И улыбнутся тебе оттуда попросту, без окровавленных клыков и прочей дури, которую горазды кричать заполошные бабы, набредя в вечереющем лесу на особо выразительную корягу или выворотень.

Так вот — то, что издали казалось пламенем, было желтоватое и бледненькое, однако прекрасно освещало мрачноватую под густым потолком из еловых лап поляну и девку на ней, ворошившую палкой монеты, словно уголья, чтобы поскорее прогорели.

Девка и сама была бледновата, нос — в веснушках, волосы же, собранные в недлинную и толстую косу, — рыжие, поярче огня, не пронзительного, а вполне приятного цвета. И она тихонько пела «подблюдную», хотя была тут в полном одиночестве, без подружек, и до святок оставалось почитай что полгода.

— Уж я золото хороню, хороню, чисто серебро хороню, хороню, — печально выводила она. — Гадай, гадай, девица, гадай, гадай, красная, через поле идучи, русу косу плетучи, шелком первиваючи, златом приплетаючи…

Хрустнуло — девка подняла голову и нисколько не удивилась тому, что из темноты вышел к ней белый рябоватый конь. О таких говорят — в гречке. И эта гречка, бывает, проступает только к старости.

— А, это ты, Елисеюшка? — только и спросила. — Опять не получилось?

— Устал я, Кубышечка, — отвечал конь Елисей. — Которую ночь так-то по дорогам шатаюсь. Повзбесились людишки! Раньше-то как? Увидят коня — и тут же ему хлебца на ладони — подойди, мол, голубчик! И по холке похлопают! А сейчас — словно сам сатана из куста на них выскочил! Шарахаются, орут, бежать кидаются! Точно дед Разя говорит — последние дни настали…

— А все через гордость свою страдаешь, — заметила Кубышечка (причем это прозвище оказалось ей вовсе не к лицу, была она не толще, чем полагается здоровой девице на выданье). — Тогда и надо было в руки даваться, когда тебя хлебцем приманивали. А ты все перебирал, перебирал! Того не хочу да этого не желаю! Тот тебе плох да этот нехорош! Вот и броди теперь, как неприкаянный!

— А ты — не через гордость ли? — возмутился конь.

— Я не гордая, я — разборчивая. Девушке нельзя с первым встречним, — спокойно объяснила Кубышечка. — Глянь-ка — сохнут? У тебя нюх-то острее моего!

И выкатила коню под копыта несколько золотых копеек. Кстати сказать, это были денежки с именем и образом несостоявшегося русского царя — польского королевича Владислава, который случился как раз после Дмитрия Самозванца. Только его советникам и взбрело на ум переводить золото на копейки.

Елисей наклонил красивую голову и обнюхал монетки.

— Зря беспокоишься, давно все просохло. Вранье это, будто золото от сырости плесенью покрывается.