Три женщины одного мужчины - Булатова Татьяна. Страница 52

Евгению Николаевичу обязательно хотелось найти ответ, который бы помог ему справиться с нахлынувшей тоской. Но вместо него возникал новый вопрос, а за ним – еще один. И так продолжалось почти до самого утра, пока жестокий Морфей в качестве компенсации за ночные терзания не посылал Вильскому два-три часа отдыха.

– Ты плохо выглядишь, Рыжий, – забил тревогу Лев Викентьевич, принимая от друга очередную часть долга.

– Нормально, – отмахнулся Вильский и заторопился уйти, чтобы ничего не объяснять.

– Расскажи об этом своей маме, – не поверил товарищу Левчик и проникновенно добавил: – Может быть, ты хочешь об этом поговорить?

– О чем? – хитро прищурился Евгений Николаевич и замер в ожидании: вдруг Рева нечаянно сформулирует то, над чем он сам мучительно размышляет ночами.

– О том, что так тебя волнует, – дипломатично изрек Левчик, а Вильский в который раз признался, что прозвище Соломон необычайно подходит его школьному другу.

– Тебе и правда интересно, Лева?

– Конечно. – Лев Викентьевич важно кивнул головой.

– Тогда слушай, – печально заговорил Евгений Николаевич. – В последнее время меня особенно волнуют основные параметры экологического права, отраженные в Декларации Рио-де-Жанейро… Как ты думаешь, Лева, не повредит ли это стратегическому развитию Долинского научно-исследовательского института атомных реакторов?

– Думаю, нет. Но то, что эта Декларация самым непредсказуемым образом повредила мозг моего лучшего друга, я могу утверждать с полной ответственностью, – не остался в долгу Лев Викентьевич. – Я серьезно, Рыжий. Давай поговорим.

– О чем? – Вильский опустил голову.

– Обо всем, – вывернулся Левчик. – Знаешь, возраст у нас с тобой такой, что невольно приходится с ним считаться: сердце там, лишний вес, бесплодие…

– Импотенция, ты хочешь сказать? – уточнил Евгений Николаевич.

– С ума сошел! – возмутился Рева, яростно отстаивающий свое эксклюзивное право считаться донжуаном. – Пока у меня есть руки, импотенция мне не грозит.

– А бесплодие? – усмехнулся Вильский.

– А бесплодие в моем случае – это гарантия справедливого решения вопроса о наследстве, – как в суде произнес Левчик, а потом разом сник и признался: – Знаешь, Женек, я в последнее время все чаще о смерти думаю. Вот не хочу думать, а думаю.

– Я тоже, – тихо произнес Евгений Николаевич.

– Боишься? – с надеждой, что не он один такой, поинтересовался Лев Викентьевич.

– Нет, не боюсь, – отказался вступать в союз Вильский. – Просто думаю. Согласись, странно: все будет, а меня нет. Но где-то же я есть?

– Там. – Левчик ткнул пальцем в потолок, а потом показал на пол. – Или там.

– Не верю я в это ваше «там или там». Что-то же должно существовать для нормальных людей. Понятно, человек не ангел, но ведь и не убийца. Ну, не все, по крайней мере.

– Все, – неожиданно запротестовал Левчик. – Вот, например, моя Нинка. С одной стороны посмотришь – чистый ангел. Прекрасная мать, жена… А с другой – Гитлер. Знаешь, сколько она мне крови попортила, Женек? Сказать страшно.

– И не говори, Лева, потому что ты ей попортил ничуть не меньше, – напомнил Льву Викентьевичу Вильский.

– Вот и я о том же, – затряс головой Рева. – Надо реабилитироваться, а то так с расстегнутыми штанами на суд Божий и отправишься. Представляешь, я, ангелы и Нинон моя в подвенечном платье. Молодая и красивая.

– Тогда тебе, Левчик, не на суд Божий, а в ЗАГС пора, – засмеялся Евгений Николаевич, а потом серьезно добавил: – Я в судьбу верю.

– Хорошее дело, – согласился с ним Лев Викентьевич. – Только какая разница, Бог или судьба?

– Большая, – разволновался Евгений Николаевич. – Судя по мифам, судьбу можно просчитать, судьбу можно предсказать, судьбу можно даже предотвратить, если повезет, конечно. У нее лица нет: спрашивать не с кого. А с Богом разве договоришься?

Левчик настороженно посмотрел на друга.

– Женька, ты же агностик?

– Агностик.

– А говоришь обо всем этом так, будто это существует на самом деле.

– А разве нет? – Вильский достал из кармана отполированный трехкопеечный медяк. – Все, как она сказала: «Три жизни».

– Рыжий, любая цыганка могла тебе это сказать навскидку. Наверняка в жизни любого человека есть особо значимые периоды. Как говорится, длиною или ценою в жизнь. В этом смысле я тоже какую-то по счету жизнь живу. Смотря чем измерять. Если, например, любовницами, то я, Женька, бессмертный. Если детьми, то тут у меня одна-единственная жизнь, и я стараюсь проживать ее так, чтобы у Ленки и мысли не закралось, что ее отец не тот, за кого себя выдает. Мне, если честно, на баб плевать: пусть что хотят, то и думают. А вот перед дочерью хочется быть хорошим.

– Да ты хороший! – заверил Евгений Николаевич друга. – Точно.

– Стараюсь, – волнуясь, сообщил Левчик и тут же добавил: – Но ты мне все равно не нравишься, Рыжий…

– Я и сам себе, Лева, не нравлюсь… А что делать? Третью жизнь живу. Последнюю, так сказать. Другой не будет. Значит, бери и пользуйся. А все равно что-то не так. Вроде бы все так, а на деле – нет, не получается.

– Выброси, Женька, ты эти «три жизни» из головы, – посоветовал товарищу Лев Викентьевич. – И пятак этот выброси…

– Это не пятак, – поправил Левчика Вильский. – Три копейки. Три копейки – три жизни… Скучно мне, Лева.

– Вот те раз, – развел руками Лев Викентьевич. – А мне вот скучать некогда. Хочешь совет, Рыжий? Или ты гордый?

– Я гордый, – надул щеки Евгений Николаевич, – но от совета не откажусь. Валяй.

– Дело себе найди.

– Да я вроде при деле.

– Значит, найди другое.

– Левчик, я тоже в школе учился. Помню: «Цели нет передо мною… Праздно сердце. Празден ум. И томит меня тоскою однозвучный жизни шум».

– А я вот не помню, – признался Рева. – Пушкин?

– Пушкин, – подтвердил Вильский и протянул другу руку. – Пойду. Ты Вовку давно видел?

– Давно.

– Как он, не знаешь?

– Так себе… Мать у него слегла. Зойка болеет. Достается, одним словом.

Развивать тему дальше не стали, было неловко, особенно в свете состоявшегося разговора об избыточном благополучии нынешней жизни. «Надо зайти, – пообещал себе Евгений Николаевич, но слова своего не сдержал. – Что я ему скажу? – Вильский пытался представить встречу со школьным товарищем: – Здравствуй, Вова? Как мама? Как Зоя?» На самом деле Евгению Николаевичу просто не хотелось сталкиваться с чужой бедой. Точнее, он не чувствовал в себе сил, чтобы разделить эту беду с другом.

– Как ты думаешь, Любка, – поинтересовался он у жены, – надо мне идти к Вовчику?

– Зачем? – задала свой любимый вопрос Любовь Ивановна и поставила перед мужем тарелку с рассольником.

– Вот и я думаю – зачем? – промямлил Евгений Николаевич и посмотрел на Любу с благодарностью человека, которого только что освободили от принятия важного решения.

– Ну, сходишь ты к нему. И что? Только расстроишься. Знаешь, тебе и своих бед хватит, наплачешься еще.

И как в воду глядела. Недаром в последнее время Вильский так много размышлял о смерти. Ее дыхание особенно остро ощущалось по ночам. Смерть казалась ему огромной птицей, подобно ястребу, высматривающей откуда-то сверху, кого бы клюнуть. «Хоть бы не меня!» – просил Евгений Николаевич и в панике включал ночник, чтобы достать из тумбочки знакомую монету, напоминавшую ему о последней, третьей, жизни. «Неужели все?» – спрашивал Вильский и внимательно прислушивался к тому, как бьется сердце. Евгению Николаевичу казалось, что оно ленится, пропускает удары, и тогда он брал себя за запястье и щупал пульс, в котором не было ничего настораживающего.

Удостоверившись, что все в порядке, Вильский поворачивался лицом к спящей Любе и с пристрастием изучал ее лицо, пытаясь отыскать изменения, свидетельствующие о том, что жизнь не стоит на месте и неумолимо идет вперед. Но Любка была все та же, как будто время над нею совершенно не властно.

«Значит, не она», – с облегчением выдыхал Евгений Николаевич и, прежде чем выключить ночник, аккуратно поправлял упавшую на Любино лицо светлую прядь. Жена ничего не чувствовала: это был сон абсолютно счастливого человека.