Три женщины одного мужчины - Булатова Татьяна. Страница 54

– Же-э-э-нька, – простонала Кира Павловна, продолжая стоять под сыновним подбородком с безвольно повисшими руками. – Что ж будет?

– Посмотрим, – ответил сын и потащил разом обессилевшую мать в родительскую спальню.

Остаться на ночь в родном доме Евгений Николаевич так и не решился.

– Завтра приду, – пообещал он своим женщинам и завозился в прихожей со шнурками, которые, как назло, ложились на ботинки неаккуратно. И тогда Вильский со злобой вытащил эти веревки и, перешнуровав заново, с пристрастием посмотрел на то, как выглядит его обувь.

– Не лень тебе? – хрипло поинтересовалась застывшая у косяка Вера.

– Не лень, – поднял голову Евгений Николаевич, и дочь, заметив слезы в глазах отца, тут же потупилась: в их семье было не принято открыто выражать эмоции. Точнее, ни Вера, ни ее отец, ни так нелепо ушедший из жизни дед никогда себе этого не позволяли.

Домой Вильский пошел пешком, хотя было далековато и очевидно поздно. Доро?гой Евгений Николаевич тщательно сортировал нахлынувшие на него воспоминания, пытаясь отобрать те, от которых особенно щемило сердце. Но очень скоро стало понятно, что иных в его памяти нет. И даже та, последняя встреча с отцом, во время которой было сказано много резкого и неправильного, вспоминалась уже совсем по-другому: без зла и обиды, а с ощущением безвозвратной потери.

«Я не мог поступить иначе», – вел мысленный диалог с отцом Вильский. «Ну, я же смог», – отвечал ему Николай Андреевич. «Тебе было проще, – пытался найти оправдание Евгений Николаевич. – Ты всю жизнь любил только одну женщину – мою мать». «Откуда ты знаешь?» – задумчиво ронял Николай Андреевич, и Вильский внутренне вздрагивал: впервые он категорически не хотел ничего знать о жизни родителей. «Не надо мне ничего рассказывать!» – торопился он остановить отца, но уже через секунду понимал, что останавливать некого, что разговаривает он сам с собой. И все то, что сейчас звучит в его голове, не что иное, как его личная внутренняя потребность найти наконец-то оправдание своему поступку, оборвавшему взаимоотношения с отцом.

«Я бы так никогда не поступил», – пробормотал Евгений Николаевич, не понимая до конца, что стоит перед дверью собственной квартиры. Вильский автоматически поднял руку, автоматически нажал на кнопку звонка и, услышав за дверью детский крик, метнулся вниз по лестнице с непривычной для себя скоростью.

Дверь открыла Люба, он понял это, когда услышал ее голос.

– Наверное, ошиблись дверью, – решила она.

– А где деда? – донеслось до Вильского, затаившегося на площадке нижнего этажа.

От этих слов Евгения Николаевича передернуло: «Какой я ему «деда»?»

– Скоро придет. – Любовь Ивановна так и не закрыла дверь и стояла, уставившись в подъездную темноту: лампочки, которые регулярно вворачивал муж, выворачивались с не менее завидной регулярностью.

– Закрывай, баба, – поторопил Любу боявшийся темноты Илюша. – Там – кабяка.

«Это точно», – усмехнулся про себя Вильский и представил, что вот сейчас Юлька с сыном выйдут из его новой квартиры, их пойдет провожать Любка, а он стоит здесь как истукан, словно боится войти в собственный дом.

Евгений Николаевич тяжело вздохнул, достал из кармана трехкопеечную монету, потер ее, пытаясь успокоиться, и, быстро поднявшись на этаж, открыл дверь своим ключом.

– Деда! – взвизгнул Юлькин сын и бросился к Вильскому.

– Привет, Илюха, – через силу выдавил из себя Евгений Николаевич и, преодолевая брезгливость, коснулся головы мальчика.

– Женя, – смущенно поприветствовала мужа Люба, зная, как тот относится к визитам ее дочери. – А у нас Юля с Илюшей.

– Мы уже уходим, – с вызовом прокричала отчиму Любина дочь, весьма довольная визитом: в прихожей ее ожидали две огромные сумки с продуктами, а в заднем кармане джинсов приятно похрустывали денежные купюры.

– Не смею задерживать, – не удержался раздосадованный Вильский и прошел на кухню, чтобы не сталкиваться с падчерицей.

– Видишь, какие мы страшные, – громко произнесла Юлька, обращаясь к матери, хотя, безусловно, слова адресовались не ей.

– Перестань, – шикнула на нее Люба и начала одевать внука.

Евгений Николаевич слышал, что в прихожей Любка с дочерью о чем-то перешептывались, но слов разобрать не мог, да и не хотел: ему было абсолютно все равно. Лишь бы ушли и унесли с собой этот странный запах чужих вещей, чужого дома, чужой жизни.

Когда хлопнула дверь, Вильский даже не пошевелился: так и продолжал сидеть за обеденным столом, повернувшись спиной к кухонной двери. Он знал с точностью до минуты, сколько нужно времени, чтобы Люба спустилась с ними вниз, потом поднялась наверх. Ему не нужно было смотреть на часы: мир всегда радовал его своей предсказуемостью. Если бы не люди. От них можно ожидать чего угодно. Вот, например, от матери. Только она могла так охарактеризовать смерть собственного мужа: «Кот из дома – мыши в пляс». Или от Желтой, возомнившей, будто ей принадлежит право решать, быть ему рядом с отцом в час его смерти или не быть. То ли дело его Любка! Сейчас войдет и скажет: «Я так соскучилась. Где ты был?»

– Я так соскучилась. Где ты был? – донеслось до Евгения Николаевича, но ему показалось, что сегодня слова жены звучат как-то не так, немного наигранно, как надоедливый проигрыш.

Вильский тяжело поднялся из-за стола, пошел навстречу жене, сгреб ее в охапку и с шумом втянул в себя запах ее волос.

– На работе мне сказали, что приходила твоя дочь. И ты ушел с нею. Я еще подумала, что-то случилось. Может, кто-то умер…

Вильский разжал руки.

– Не кто-то. Отец.

Люба передернула плечами, как будто хотела стряхнуть с себя что-то лишнее.

– Жалко, – сказала она, а Евгений Николаевич приготовился к тому, что жена спросит: «А что случилось? От чего?».

– Есть будешь? – Любовь Ивановна подошла к плите и сняла с кастрюли крышку. – Я солянку сварила.

«Ей все равно», – промелькнуло в голове у Вильского.

– Похороны в четверг. Ты не ходи, – попросил жену Евгений Николаевич.

– Я и не собиралась, – бросила Люба. – Зачем?

Вильский растерялся.

– Я с твоим отцом даже знакома не была.

– Я с твоим тоже, – автоматически ответил Евгений Николаевич.

– Он умер, – прошелестела Люба и достала половник. – Так будешь или нет?

– Когда?

– Сейчас, – объявила Любовь Ивановна и уставилась на мужа, явно прочитав в его вопросе не тот смысл.

– Умер когда? – Вильскому неожиданно стало интересно, как Люба пережила это событие.

– Давно.

– Ты ничего о нем не рассказывала, – отошел к окну Евгений Николаевич и посмотрел вниз – тускло горел только один фонарь из пяти. «Экономят», – решил он и повернулся к жене.

– А зачем? – задала свой коронный вопрос Люба и потрясла половником: – Ну что?

– Не буду, – наконец-то Вильский поймал волну, на которой находилась его жена. – Выпью чаю – и спать.

Любовь Ивановна включила газ, поставила на плиту чайник и села напротив мужа.

– Будет еще один покойник. Или два, – буднично проговорила она и приоткрыла крышку заварочного чайника, чтобы удостовериться, есть ли в нем заварка.

– В смысле? – опешил Евгений Николаевич.

– Бог троицу любит. Примета такая.

– Какая? – выдавил из себя Вильский.

– Смерть одна не приходит. Говорят, если в течение сорока дней после смерти первого умирает второй, то жди третьего…

– Чушь какая! – возмутился Евгений Николаевич и в раздражении выключил начинавший закипать чайник.

– Ничего подобного! Пусть сначала сорок дней пройдет, а потом будешь говорить, чушь или не чушь, – рассердилась Люба, а потом вспомнила про чай.

– Не буду, – отказался Вильский и заперся в ванной.

– Как хочешь, – пожала плечами Люба и отправилась стелить постель.

К сожалению или к счастью, она не испытывала никаких чувств из числа тех, что лишают человека покоя. Последний раз Люба видела свою мать, когда они с Краско собирались уезжать из Перми в Верейск. Все остальное время Люба Краско благополучно обходилась без ее советов и пугающих вздохов: хватало редкой переписки и обмена не менее редкими посылками. По большому счету Любовь Ивановна и в этом не особо нуждалась: просто так было правильно.