Избранное - Родионов Станислав Васильевич. Страница 30

Глянул я на Марию затравленным зверьком. Она ли? Та ли, которая всегда говорила про человеческую душу?.. Душа — это жалость. Чего ж я вчера наговорил ей? Да разве можно бить, как она, чего бы я ни наговорил?.. А душа — это жалость.

Ученые пишут в статьях о разнице меж живым и неживым — пнем, допустим, и человеком, меж булыжником и кошкой… Ученые — народ загогулистый, туда загнут, куда и не догадаешься. Нашли ведь разницу меж мной, допустим, и сковородой. Я все вокруг, и себя в том числе осознаю, а сковорода не только яишню в себе, но и свою собственную ручку не понимает. Эх, товарищи ученые… Да прежде всего живое от неживого отличается тем, что живому-то больно. Больно нам, больно!

— А вдруг я был-был, Мария, да весь и вышел?

— Не пойму, про что болтаешь…

— Средь высоких хлебов затеряюсь, а? Чтобы тебя далее не мучить, а? — говорю я и сам себе не верю.

— Неужто без тебя пропаду?

— Не пропадешь?

— Теперь женщина самостоятельна.

— Ну а эта, любовь?

— И в любви самостоятельна — сама себя кормит.

— Что ж, раньше любила за харчи?

— Харчи не харчи, а деньги влияли.

— Ага, а теперь женщина получает денег больше и поэтому любит плоше?

— Теперь она может выбрать кого хочет.

— Ага, а беззарплатная домохозяйка любит хуже?

— Хуже не хуже, а выхода у нее нет.

— А у тебя, значит, выход есть?

— Слава богу, пенсию себе заработала.

Прилила мне кровушка к щекам с таким жаром, что кожу запокалывало. Почесал я их. А Мария плащ надевает.

— Ты куда? — спросил я уж просто так.

— Пенсию сегодня выдают.

— Не потеряй, — напутствовал я.

Хлопнула она дверью, как за нервы ущипнула. А я скукожился на кухонном стуле да как заголошу на всю свою двухкомнатную:

И полез на антресоли за своим «сидором».

10

Колеса подо мной стукали, как гальку дробили. Вроде бы я думал, вроде бы дремал… Ошалел попросту. Тощие мои мысли искали чего-то в ушедшем и прожитом. Видать, каких оправданий. А может, нужных ответов. От смешных кошмариков сдохли все комарики. Шестьдесят лет, вся жизнь в супружестве…

Знал я мужика, надумавшего уйти от жены. Только, говорит, сперва линолеум в кухне перестелю. Сделал. Только, говорит, обои переклею. Сделал. Только, говорит, в ванной кое-что подкрашу. Сделал. Говорит, бачок в туалете сменю. Сменил. Тут жена и спрашивает: «Ремонт ты завершил, в квартире чистота — так к чему теперь уходить-то?» Само собой, остался. Ну?

Народу в поезде скопилось, что спичек в коробке. Стоят руки по швам. Напротив меня села женщина молодая с мальчонкой, который лупоглазо вытаращился в окошко — травинки там не пропустит. Я и сам туда гляжу, поскольку ехать мне этой электричкой три часа с гаком…

Был у нас в шестой автоколонне многодетный мужик, решивший порвать узы. А суд не разводит. Тогда мужик открывает портфель и ставит перед судьями баночки, вроде тех, что сдают в поликлинику на анализы. Мол, пробуйте. В первом сосуде щи — кишку полощи, во втором гуляш — собаке отдашь, в третьем, извините за выражение, компот из сухофруктов. Можно жить с такой женой? Судьи вкусили. А что, говорят, съедобно. И не развели. До сих пор живет. Ну?

В тамбуре пара голосов додумалась скрасить нашу поездку — арию хором запели. Штука классическая, тут и скопом не вытянешь. И вот надрываются.

— Господи, хотя бы перешли на песни советских композиторов, — вздохнула женщина с ребенком.

— Мам, какая станция?

— Дедово.

— А кто тут живет?

— Деды и живут, — подсказал я, поскольку мамаша с ответом затруднилась…

Работал у нас один слесарь по ходовой части — большой был ходок по бабам. Ну и на этой почве семья забурилась в кювет. Женка указала ему на дверь. А при прощании сказанула что-то обидное. От всего этого слесарь не стерпел да и хлестанул ее по личику. Тут жена рыдать, а он стоит как в мазут опущенный. И сказал ей от всего сердца: «Вот теперь я буду любить тебя всю жизнь». Поскольку жалость у него прорезалась, а любовь без жалости — что дерево без сердцевины. И до сих пор живут. Ну?

Народу еще поднахлынуло, хотя и некуда, — будь тут вместо людей спички, самовозгорелись бы. Многие и сесть не смогли.

— Мам, а что будут делать, которые остались?

— Другой поезд ждать.

— А другой поезд скоро?

— Нет, не скоро.

— А что им тогда делать?

— Другой поезд ждать.

— Да они эскимо купят и будут себе посасывать, — я потрепал его кудлатую головенку.

Ему года четыре. Не человек, а пупсик. С другой стороны, сколько людей едет в поезде? Больше тыщи. И не одного ведь не скребануло по душе: каково-то оставшимся и что они станут делать — домой ли вернутся, пешком ли пойдут, или мороженым погреются?

— А эта какая станция? — спросил пупсик уже у меня.

— Пятаково.

— А тут кто живет?

— Да уж известно — пятаки.

— Не люди?

— Люди, только у них носы пятачками…

Между прочим, Матвеич-плотник тоже жену покидал. Уже скарб уложил, и резные фигурки свои сгреб, и руку супруге пожал… А она возьми да и спроси, что, мол, ей теперь делать с бутылкой, которую купила на всякий случай. Матвеич в лице переменился, скарб развязал и до сих пор живет. Ну?

— Дядя, а это какая станция?

— Станция Меловая.

— Кто тут живет?

— Так ведь люди, — попробовал я открутиться.

— А какие люди?

— Которые в мелу перепачканы. Но они чистятся, учти…

После войны был у меня дружок. И он хорош, и она пригожа, а разошлись. Одни после развода дичают, а другие скучают. Поскольку их интересы теперь не перекрещивались ни в зарплате, ни в жилплощади, ни в каких других подозрениях, то глядели они друг на друга спокойно. А поскольку стали они людьми чужими, то стали взаимно вежливы. Ну и позвонят друг другу, помогут, советами обменяются, а то и пообедают… Короче, расписались по новой. Ну?

— Дядя, дядя, какая станция?

— Светланово.

— А тут кто живет?

— Видать, светлые люди.

— А почему они светлые?

— Умываются с мылом…

Знавал я одного такелажника, парня шалавистого. Есть такие головы пустые, кулаки крутые. Бросился он выпимши на женку со словами: «Молись, сейчас убью!» А в руке, само собой, ножичек убедительный. Ну, она в крик, прибежали соседи, милиция тут, протокол… Хоть и не ударил, а покушение налицо. Пал он жене в ноги — мол, прости. И пошла она к прокурору с заявлением: «Молись, сейчас убью!» муж не кричал. Он лишь громко спросил: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» До сих пор живут. Ну?

— Дядя, а это какая?

— Станция Задни.

— А кто тут живет?

— За… Да никто не живет, станция-то маленькая.

— Вова, хватит к дяде приставать. На вот твою трубу.

Небольшая, вроде пионерского горна. Вовка надулся, как хорошая автокамера, и дуднул. Только звука не выскочило. Он дул, пока не посинел. Тогда мамаша эту трубу обстучала со всех сторон, после чего она перешла ко мне. Я игрушку и так, и этак, и даже дул в нее с обратной стороны.

— Вовк, придется списать — отдуделась.

Пупсик глянул на меня, как на чучелу, да и заревел.

Мамаша и по голове его гладит, и уговаривает — плачет ручьем. Меня любые слезы цепенят, а уж детские-то…

— Вовка, да ты спятил! Из-за такой хреновины рыдать… Знаешь, какая у меня была труба в твоем возрасте? Она ревела, из ноздрей у меня огонь, из ушей дым! И потерял. Ну ее в болото.

Вижу, пацан еще всхлипывает, но уже прислушивается.

— А стал постарше, залез в огород. Меня кобель так отделал под декольте — живого места не было.

— А кто такой кобель? — увлекся Вовка.

— Собака мужеского пола. А в войну меня трепало и месило, как грязь дорожную…

— Дядя, а вы стреляли?