Тайны митрополита - Ремер Михаил. Страница 28

– Уйди. – Чуть придя в себя, пенсионер попытался оттолкнуть от себя товарища. – Чего ты меня… Как бабу! Лапаешь… – задыхаясь, прохрипел трудовик.

– Бабу, так ту – со знанием надобно бы, – огрызнулся в ответ сопровождающий. – Тебя же, как медведя, в охапку надо, да с маской на харе, чтобы не учудил ничего!

– Сам ты – медведь! – Неуклюже поднимаясь на ноги, трудовик, повиснув на палице, таки принял вертикальное положение. – Пошли! – Хватанув студеного воздуха, он закашлялся тяжким, со свистом кашлем.

– Куда пошли?! – взвился в ответ дружинник. – Тебе сейчас дорога прямая к мосту Калиновому! Мало того, что сам Богу душу отдашь, так и князя с княжичем не спасешь! О себе заботы никакой, так хоть о других подумай!

– Гляди, Милован, – неожиданно ловко поднявшись и ужом вывернувшись из объятий товарища, Николай Сергеевич обалдело огляделся по сторонам. – Гляди-ка! – Туман плотным одеялом накрыл все, спрятав под своим брюхом и лес, и окрестные деревушки, и саму дорогу. Со всех теперь сторон на путников навалилась плотная пелена, да так, что и непонятно стало теперь, а вообще, где товарищи: на земле, на небесах или в самой преисподней? За последнюю версию говорила перекладина с колесованным на ней бородатым мужиком. За первые две – больше ничего.

Плотная дымка, напитав в себя влаги, наполнила воздух сочными, яркими звуками, со всех сторон окружившими пенсионера и его спутника. Хриплые крики воронов, завывания псов да чуть слышные постанывания стволов деревьев. Туман, раскинув крылья, одеялом лег на землю, заполнив пустоты и пожрав расстояния, время и окружающие предметы. Потонув в океане разношерстных звуков, путники, уныло ссутулившись, побрели вперед.

– Милован, – окликнул товарища Николай Сергеевич.

– Чего тебе, Никола? – хмуро отозвался тот.

– Долго еще?

– Невмоготу, что ли, совсем?

– Невмоготу, – остановившись и буквально повиснув на своей палице, прохрипел пенсионер.

– А нет бы послушать других! – хрипло отвечал лихой. – Сказано же было – останься где, полежи. А я пока – за подмогой! Нет! Все переладить неймется тебе. Кому теперь легче? – закашлялся Милован. – Теперь разгляди что! Да и не пустит никто… А ну как лихие или бесы?! Пошли! – схаркнув, просипел бородач. – Даст Бог, дойдем.

– А ты чего такой лютый? – ртом хватая тяжелый влажный воздух, выдохнул Николай Сергеевич.

– По сторонам смотри да не зевай! – бросил тот, но через несколько секунд уже мягче добавил: – Чутье, что у зверя дикого; ни разу не подводило еще. Вот и сейчас чую: лихо рядом. Ты, Никола, помалкивай, слушай да по сторонам гляди.

Неуютно так почувствовал себя Булыцкий после слов этих! Настолько, что, забыв и про жар, и про усталость, и про мерно ухающую в висках боль, трудовик поплелся вслед за товарищем. И тут же мерещиться начали тени зловещие за каждым силуэтом, из тумана выныривающим. А тут и жар, что, казалось, веки горят! И днем нечисть всякая виделась, а в тумане вечернем – и подавно. А еще особенной какой-то зловещей статью звуки окружающие наполнились. Нервно ворочая головой, Булыцкий пытался углядеть хоть что-то в густом, словно кисель, тумане.

– В тумане ни бельмеса не разглядишь, – негромко, словно сам себе что-то там говоря, бормотал Милован. – Все едино становится, перемешавшись. Очам враг, да ушам – брат. Туман травины рост донесет до слуха да росины рождения звук. Вдруг развернувшись и подняв глаза, бородач в упор посмотрел на товарища. – Туман – друг. Туман – брат. Туман – спаситель, – чуть слышно, словно заклинание бормотал бывший лихой, едва шевеля растрескавшимися губами. – В тумане судьбы все на один лад видятся, да ведь не одно и то же! Как в тумане идти да все по-своему вершить, так и след незаметен. Как туман сойдет, так и грех виден. Кровь непролитая воздаяния потребует. Судьба измененная – искупления. Куда там ни пойди, а все одно: дорога ладная – одна. – Взглянув в глаза товарищу, Николай Сергеевич аж отпрянул; аж горели они, как два камня драгоценных! – Как туман сойдет, так и откроется истина! – надвигаясь на товарища, тянул он костлявые ручки прямо к лицу пенсионера.

– Ты чего, Милован?! – Булыцкий ошарашенно уставился на провожатого, не зная, что и думать теперь. А с ума если сошел Милован, что пожилому человеку делать посреди тумана этого, да еще и под самый вечер? Ох, а буйствовать, не дай Бог, начнет?! – Милован! – попытался окликнуть он товарища, пощелкав пальцами перед самым носом. – Милован! – снова отпрянул Булыцкий, вдруг поняв, что перед ним уже и не знакомый его, но тот самый старик-волхв, что приютил их в землянке. – Ты?!

– Богам только и ведомо, где да как судьбам суждено переплестись, да и они не меняют ничего. Грешна людина, да все грех тот – гордыня! Все богов умнее хочет показаться да по-своему переладить! Да, только ни единому и не удавалось то! – резко подавшись вперед, старик буквально впился в кисть товарища.

– Милован?!

– Тц! – резким движением вывернув запястье товарища, прошипел тот.

– Ты чего?! Пусти! Пусти, говорю, черт! – попытался вырваться тот, однако безуспешно. Более того, от этих усилий бородач лишь усилил хватку, да так, что пенсионер едва не взвыл от боли.

– Слушай! – гневно сверкнул глазами.

– Чего?!

– Слушай, сказано тебе! – подняв палец кверху, бородач вдруг резко ткнул, указывая куда-то в туман. – Как будто скачет кто, – пытаясь прогнать наваждение, Булыцкий тряс головой, – душ несколько. То за нами всадники, – и расплылся в улыбке. – За нами.

– Милован, – от себя добавив несколько увесистых словечек из будущего, набычился пожилой человек. – Ох, не доведи до греха!

– В тумане дела хоть и вершатся, да от взгляда Всевышнего не укрыться. Он сойдет, да грехи-то останутся, – оскалившись, прошипел волхв. – Туман – гордыня; он – диавола саван, с пути православных сбивающий. – Последние слова старика утонули в грохоте; то уже где-то совсем рядом неслись всадники, в ночи выискивающие беглецов.

– Ложись! – Разом прогнав видение и подавшись вперед, пенсионер всем весом навалился на товарища, валя его на сырую землю.

– Ты чего, Никола?! – прохрипел в ответ тот.

– Лежи! – прошипел пенсионер. – Всадники Судного дня уж рядом! За грехи воздать спешат, не укрыться! Геенна огненная, плач да скрежет зубовный. – Вместо ответа чья-то крепкая рука приложилась к физиономии пенсионера, встряхивая мир перед глазами и приводя Николая Сергеевича в чувства.

– Ты чего?! – встряхнув товарища за плечи, прошипел Милован. – Разум от горячки ушел, а? Ты городишь-то что?

– А? – приходя в себя и ворочая во все стороны головою, просипел пришелец, выискивая взглядом волхва, но перед ним, постепенно принимая очертания, прорисовывалась лишь физиономия товарища.

– Ты потерпи, милый! Ты Богу-то душу отдавать не торопись! Еще чуть! Малость совсем малую! Князю-то что сказывать, как не дойдешь, а? – словно через толстое ватное одеяло доносилось до Николая Сергеевича.

– Милован?! – когда, наконец, расплывчатое пятно перед глазами вдруг приняло более или менее четкие очертания, выдохнул пенсионер. – Скачет кто-то! Всадники Апокалипсиса, – вновь начал проваливаться в забытье…

– Кто скачет-то?! Где?! Никола?

– Там, – не имея сил, даже чтобы указать рукой, слабо кивнул пенсионер.

– Я. Я живо! Я… Сейчас… Мигом… Я, – не зная, что и делать, метался Милован. И друга оставить он не мог, и оставаться в неведении, не зная, что за опасность таит за собой густой туман.

– Кто такие?! – властный голос положил конец сомнениям лихого. – Чего по лесу ночью, а?! Лихие, что ль?! С такими нынче разговор короток!

– Тверд! – вместо ответа вскрикнул Милован. – С Николой мы! К князю! Занемог он в пути. Думал: грех на душу… не дойдет же! – Булыцкий стремительно провалился в черную яму забытья, но по ходу молнией мысль пронеслась в голове: «Каменья в котомке тянут».

Уже сквозь сон вроде как пение почудилось Булыцкому да шуршание с поскрипыванием что ли странные, словно бы что-то вращалось у уха самого. Долго понять не мог, что такое. И сил глаза открыть просто не было; тело сковала невероятная слабость. Так, словно бы выпотрошенную мумию впопыхах набили ватой и отправили на плоту куда-то вниз по реке. Голова кружилась, ощущения тела были какими-то невероятно зыбкими. Лишь только пульсирующая боль на обветренном лице была по-настоящему реальной, вот только не знал Булыцкий: радоваться этому или нет.