У обелиска (сборник) - Перумов Ник. Страница 39

– Это не удар. Мне же хуже не стало. Просто перебросило девочку в безопасное место, а там я оказалась. Я, товарищ капитан, наоборот, думала, что вот-вот умру, а она меня будто удержала.

– Именно. Может, и убило бы тебя следующим же осколком или от ран умерла бы, но в тот момент «Материнское слово» на вас обеих действовало, а где магия работает – материя не лезет. Эта девочка теперь к тебе магическими узами привязана. Крепче, чем если б ты сама ее родила. Не ты первая, уже третий случай с начала войны. Погибая, магички детей «Материнскому слову» доверяют – и уже не они, а стихийная магия выбирает новую мать и привязывает к ребенку.

– Так плохого-то в этом что? Та… другая Олина мать ведь умерла? Иначе заклинание не подействовало бы. Значит, отправлю ее домой, к сестре. Вы мне напишете справку, или комиссия заключение даст, что это «Материнское слово», а как закончится война…

– Придержи коней, Волкова, не тарахти. Не маг – так и не болтай, о чем представления не имеешь. Даже если «Слово» накладывала здоровая и полная сил женщина, радиус его действия не превысит десятка километров. Мы с тобой, Зоя Васильевна, где сейчас воюем? Ну?

Зойка едва не плакала от страха и растерянности.

– Товарищ капитан… Я название забыла… Оно сложное.

– Давай без соплей, героиня. Мы на какой земле сейчас, своей или вражеской?

– Освобожденной? – всхлипнула Зойка, едва не плача от ощущения, что говорит совсем не то, но отчего-то именно такие слова устраивают страшного Румянова.

– Вот именно. И на этот десяток километров вокруг у нас враг. А если и есть свои – то едва ли потащится магичка с малолетней соплячкой на передовую. Так что Оля твоя – не Оля вовсе, а, скорее всего, какая-нибудь Хельга. И магическое воздействие «Материнское слово» вполне могло быть использовано как попытка внедрить шпиона в наши ряды.

– А она что говорит? Оля… она же ребенок совсем, какой из нее шпион? – умоляюще захныкала Зойка.

– Ничего она не говорит. Молчит и глазами лупает. Она, может, и не понимает ничего, но на нее могли быть такие заклятья наложены, что через нее нас фрицы как из-за стенки слушают. Чтобы ты думала, что как хорошая мать поступаешь, а сама при этом немцу помогала. Понимаешь ты это или нет?

– И как нам быть? – совсем тихо спросила Зойка, понимая, что не хочет, но должна услышать ответ.

– Пока посидит в «режиме радиомолчания» – кормят ее хорошо, чтоб фриц знал, что у нас солдат, как генерал, ест, но в разговоры с ней вступать запрещено всем, кроме военных магов под действием глушащих заклятий. Проверяем ее аккуратно на магические воздействия, но пока «Материнское слово» забивает все как помехи. И о том, чтобы украсть ее и сбежать, даже и не думай, Волкова!

– Как?.. – Зойка покраснела и потупилась, продолжая всхлипывать. Она и подумать не успела о побеге – только мелькнула мысль, а уж Румянов ее перехватил.

– А так. Тебе восемнадцать, а мне сорок. Ты девка, а я полевой маг с высшим образованием. Я натуру твою насквозь вижу. Бегала у меня уже одна, снайпер между прочим, двадцати пяти годов женщина, не ты – сопля. Хотела такого вот подметного сынка домой переправить. Расстреляли ее как дезертира. Так что лучше сиди смирно и жди, пока все проверим. Тебя это ложное материнское чувство на дурь всякую толкать будет – а ты не поддавайся, ты же советская женщина. Вон Константин Александрович говорит, комсомолка образцовая. Тебе только три дня надо выдержать – не подходить к ней, не говорить, не касаться. Воюй дальше, баранку крути, орден получишь. А мы как-нибудь разберемся с твоей Олей.

– Не надо мне ордена. Вы бумажку эту заберите, – Зойка придвинулась к капитану и стала совать ему в холодную руку справку «Славы» третьей степени. – Я уж три года воюю. Метрику подправила и добровольцем убежала. Никто на меня и не глядел. Вышла дура в герои, сунулась! Без ордена меня так и не будут трогать. Оля со мной до конца войны поездит, никто и не заметит. Убьет нас – так обеих. А потом я ее спрячу и хорошую советскую девушку выращу. Ведь не написано у нее на лбу, что она нерусская.

– Ловко ты все за нас придумала, Волкова. Еще и орденами швыряешься… – Румянов все продолжал улыбаться, но губы его теперь разъехались шире, и улыбка напоминала хищный оскал. – Не будь ты героем для своего полка, девка… – Он смотрел прямо, не мигая, как смотрит хищная птица. Руки, до того спокойно лежавшие на коленях, пришли в движение, пальцы складывались в колдовские символы. Но потом капитан словно очнулся, тряхнул головой. – Не гневи судьбу, вовремя ты из окопа высунулась…

Полтора года спустя

В коридоре раздался грохот и громкие Нянькины охи. Видно, уронила бак с бельем, что несла на кухню кипятить. Нона поначалу не придала им значения – старушка любила и поохать, и вообще привлечь к себе внимание. Нона взяла из института домой несколько непростых расчетов и не хотела отвлекаться на очередной Нянькин театр, но к старческому оханью прибавились голоса соседей.

Не желая, чтобы очередное Нянькино выступление прошло при большом стечении зрителей, Нона отложила записи и, подняв на лоб очки для чтения, выглянула в коридор.

Няня Катя и правда уронила бак: белье мокрым комом лежало посреди коридора в большой луже, источая крепкий запах хлорки. По одну сторону лужи топталась сама виновница происшествия и соседка Аля. Нянька всплескивала руками, всхлипывала и терла глаза. Аля, приговаривая: «Не трите, Катерина Сергеевна, хлорка», возила тряпкой по полу, пытаясь остановить расползавшуюся воду.

По другую сторону лужи переминалась с ноги на ногу высокая незнакомая женщина с вещевым мешком в правой руке, через плечо – шинель в скатке и примотанное к ней также по-солдатски скатанное коричневое детское пальтишко. Рядом на полу стоял картонный чемоданчик. Из-за спины гостьи выглядывала совсем беленькая, как зимний заяц, перепуганная девочка.

Женщина медленно, как-то нерешительно спустила с плеча мешок, подняла взгляд на Нону, и та вскрикнула, закрыла рот ладонью, не в силах поверить глазам.

– Зойка, Зойка моя вернулась, – разобрала, наконец, слипшиеся в один влажный всхлип причитания Няньки. – Нона, родненькая, гляди… гляди… Зойка наша… Живая… А они… Живая…

Незнакомая женщина сделала шаг вперед, но остановилась на краю пахнущей хлоркой лужи. Словно переступить через сырое было выше ее сил.

Нона застыла, не зная, что сказать и сделать. Не могла эта чужая взрослая женщина быть ее маленькой Зойкой. Той сейчас только двадцать стукнуло, а эта – едва ли не старше Ноны: на худых щеках темные тени, запавшие глаза смотрят настороженно, недоверчиво. Словно она еще не решила – к своим попала или все еще среди чужих.

Не в силах понять, отчего сестры все еще не бросились друг другу на шею, Нянька замолкла, все крутила седой головой, глядя с мольбой то на одну, то на другую. Только Аля в наступившей тишине все ворочала и ворочала тряпкой.

И тут девчушка, что стояла за спиной похожей на Зойку незнакомки, выскочила и, подхватив бельевой бак, принялась подбирать с пола и заталкивать туда белье. Простыни хлюпали под ее маленькими руками, мыльная вода лилась на подол платья и вытертые коленки коричневых колготок.

– Тяжело, Оля, дай лучше я, – сказала чужая женщина Зойкиным голосом, перехватывая у девочки бельевой ком. Та тотчас отняла у Алевтины тряпку и ловко собрала грязную воду в ведро, одним движением протерла плинтус, а потом уставилась на Няньку.

– Что? – недоуменно замерла та, глядя на девочку.

– Да поставь туда, я потом приберу, – сказала Аля, улыбаясь. – Вот какая помощница у вас теперь, Катерина Сергеевна. Да, Оля?

Девочка молча кивнула соседке, и Алевтина скрылась в своей комнате, не желая мешать семейной встрече. А Оля опять повернулась к Няньке и вопросительно подняла руку с тряпкой.

– Да не надо больше сейчас ничего мыть. – Зойка, бросив свой скарб прямо на полу и подхватив бак, прошла по блестящему полу, остановилась у двери. – Открой-ка мне ванную. А дальше по коридору направо дверь – там ведро вылей. На мойке шланг лежит рыжий – надень на кран и ведро новое набери. Тряпку, как промоешь, повесь на нижнюю трубу. Нянь, давай переполощем слегка и кипятить поставим. Скажи только, где вещи кинуть, чтоб не на ходу?