Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Кэрролл Джонатан. Страница 56

Он вырвался из паутины, опутавшей его мозг, и тихим понимающим голосом задал самый правильный вопрос:

– Вам знакома эта комната?

– Конечно знакома! Вот такой она и была. Именно такой. Все в точности так, как было раньше. Просто не верится. Как вы это сделали? Откуда вы взяли в точности такого агнца?.. Откуда вы узнали? – Она бы продолжала и продолжала, но, увидев, что он качает головой, осеклась.

– Я ничего не знаю. Я сам не понимаю, что происходит. Вы с вашим братом вышли, и тут же весь дом превратился вот в это… – Он обвел рукой вокруг.

– Но как…

– Не знаю! – Он облизнул губы. – Может быть, дом вспоминает вас.

Странно было говорить такое, но, конечно же, так именно это и было.

Женщина смотрела на него, глаза ее расширились, до нее начало доходить.

– Что? Что вы хотите сказать? Как дом может вспоминать?

И словно в ответ на ее слова, откуда-то донеслась музыка, заставив обоих замолкнуть. Они прислушались, но особенно напрягаться не пришлось, так как трудно было не узнать с первых тактов эту глупенькую музыку: «Элвин и бурундуки» вместе с Дэвидом Севиллом пели рождественскую песенку. Эти раздражающе высокие, ускоренные голоски, визгливо певшие про рождественское веселье.

Женщина взглянула на мужчину и без всякого выражения пробормотала:

– Я купила эту пластинку для моего отца. В магазине старых записей за нее взяли пять долларов, но он так ее любил, что я искала несколько недель, пока не нашла.

– Вашему отцу она нравилась?

– Да, у него было хобби – всякие странные записи. У него их была куча.

Снова воцарилась тишина, и они молча дослушали песенку до конца.

Какая-то мысль отразилась на лице женщины.

– Моя комната! Мне нужно взглянуть на мою комнату!

Не успел он ничего сказать, как она со всех ног бросилась к узкой лестнице и бегом поднялась по ней. Не зная, что еще делать, он последовал за ней. Да и конечно, не оставаться же в гостиной с Элвином и чертовыми «Бурундуками»!

Когда он добрался до спальни, дверь там была открыта, и комната, где раньше его жена шила, теперь преобразилась в спальню молодой девушки. Кровать была застелена атласным розовым покрывалом, на стенах висели плакаты любимых исполнителей рок-н-ролла, по всей комнате в беспорядке были разбросаны мягкие игрушки. Женщина сидела на кровати с розовым телефоном «Принцесса» и набирала номер.

– Что вы делаете?

– Звоню Мэдлин Генри. Она была моей лучшей подругой в старших классах. Она умерла в год выпуска. Хочу проверить. Мне нужно проверить. – Ее глаза умоляли отнестись с пониманием к безумию такой попытки.

Телефон на другом конце прозвонил раз двадцать, прежде чем она сдалась и, повесив трубку, снова посмотрела на него.

– Это наш дом. Именно таким он и был, когда мы жили здесь. В точности. Что вы имели в виду, когда сказали «он вспоминает»?

Он на мгновение задумался: он так сказал? Да, пожалуй.

– Не знаю. Может быть, он вспомнил вас, когда вы пришли сюда с братом. И хочет вам это показать.

Она не стала спорить, а только посмотрела на него так, словно он понимал что-то недоступное ей.

– Это невозможно.

– Знаю, но, похоже, так оно и происходит. Это не мой дом. Я прожил здесь пять лет, но все эти вещи не мои. Эти мягкие игрушки, мебель, пластинка с «Бурундуками».

Женщина посмотрела на него, потом на пол:

– Здесь я жила счастливее, чем где-либо еще в моей жизни. И вся семья тоже. Казалось бы, домик и домик – но для нас здесь все было великолепно. Папа работал менеджером на авиационном заводе. Мама преподавала в начальной школе, Конор еще не стал таким чудаком. – Она говорила сама с собой, а может быть, с собой и домом. По ее тону он понял, что он тут ни при чем. – Наверное, в жизни бывает время, когда все – твои друзья и все поддерживают тебя. И с тех пор как мы уехали, такого больше не было ни у кого из нас. Даже не знаю, почему мы уехали. Зачем нам было уезжать? – Она взглянула на него, как будто он знал ответ.

Он прошел через комнату к ее детскому столу и взял фотографию в рамке. Это был портрет всей семьи перед домом. Мама и папа стояли позади, обнявшись и улыбаясь в объектив. Впереди стояли девочка с братом, и Конор сжимал ее голову, как шар в боулинге. Она смеялась. Фотография буквально лучилась теплом и добротой. Как счастливо было это семейство, как хорошо им было вместе!

Все еще глядя на фото, он сказал:

– Может быть, дом скучает по вам. Он столько времени ждал вас, чтобы сказать об этом. Ваша мать прекрасно готовила, а отец помогал делать уроки, да? – Подняв глаза, он увидел, как она кивнула и ее губы приоткрылись. – Ваш брат был не подарок, но с ним было действительно забавно, и он постоянно всех вас смешил.

Она все кивала, но он уже снова смотрел на фотографию и не видел этого. Теперь он понял, что больше никто никогда так не любил этот дом и никто никогда так не любил в этом доме. Конечно, дом скучал по ней и по ее семье.

Мужчина хотел спросить, зачем она вернулась во второй раз, но тут услышал нечто, заставившее их обоих замолкнуть и переглянуться.

Это мог быть ветер. Сильный порыв ветра, тряхнувший дом, дешевые доски, из которых он был построен. Ветер может вызвать в деревянном доме нечто вроде стона. Стона или плача – чего-то человеческого и очень печального, более печального, чем сердце старого человека.

Это мог быть просто ветер, но оба поняли, что это не так. Оба поняли, что это сам дом плачет над своей историей. Стонет от пережитой печали, от невнимания и тупости людей, живших здесь, ненавидевших друг друга и распространявших свою ненависть и тупость, как болезнь, на весь дом. А что сказать о печали тех, кто жил здесь, не мечтая ни о чем, ни на что не надеясь? О том, какая тяжесть наваливалась на дом от злости детей на своих родителей, от разочарования родителей в своих детях. От ссор, лжи, криков и слез, не вызывавших ничего, кроме новых слез.

Мужчина знал, что и сам добавил тяжести дому. Знал, что его серая жизнь составляла значительную часть этого горя – и когда они жили здесь с женой, и когда он остался один.

Много лет этот небольшой дом принимал семью за семьей – семьи неудачников, подлецов и аферистов, которые поколачивали своих жен, не платили по счетам, не любили своих детей, ни о чем не заботились, кроме собственной жалкой шкуры.

А потом вдруг сюда въехала одна семья, и все сразу переменилось. Эти люди любили друг друга, любили свою жизнь, любили свой дом. И почти все было хорошо. Все окрасилось по-новому, прекрасные дети распевали за завтраком, а родители клали руки им на голову, когда все вместе смотрели телевизор. И еще многое другое.

На это потребовалось какое-то время, но дом начал выздоравливать. Семья провела ремонт и обставила комнаты уютной мебелью, обзавелась хорошими ножами, принесла приятные запахи. И вот, как привыкшая к побоям собака, принятая в добрую семью, этот исстрадавшийся дом начал поднимать голову и завилял бы хвостом, если бы имел таковой. Люди были милые, заботливые, веселые. Их жизнь обладала особым качеством, и это качество распространялось на все вокруг, даже на душу их дома. И дом давал взамен все, что мог, чтобы выразить свою благодарность. Он не позволял бурям разбить его окна; а когда над спальней родителей потекла крыша, дом не давал воде капать на кровать и портить лоскутное покрывало, которое было в семье сто лет. Он делал все, что мог, потому что любил их всех и был так им благодарен.

Но потом отец получил новую работу, лучше старой, или матери захотелось дом побольше. В общем, однажды они продали дом и уехали. И его купила новая команда неудачников, и дом опять превратился в то, чем был всегда, – в крышу и четыре стены над печалью, ничтожеством, поражением и всем самым худшим.

Ничего удивительного, что теперь дом плакал. Ничего удивительного, что мужчина и красивая женщина молчали. Он – поняв, что был одной из причин этого плача, она – поняв, что ее жизнь больше никогда не будет так хороша, как была когда-то здесь.