Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Кэрролл Джонатан. Страница 80

Винсент, надо отдать ему должное, не спешил давать согласие. Он задумчиво постучал по столу указательным пальцем, а затем начал рисовать этим пальцем круги. По часовой стрелке. Против часовой стрелки.

– Синица в руках и журавль в небе, да? Ты предлагаешь мне отказаться от драгоценных воспоминаний в обмен на то, что в перспективе может иметь еще бо?льшую ценность?

– Именно так. Но сплутовать тебе не удастся. Это действительно должно быть очень важное воспоминание. Такое, которое ты лелеял бы в свои восемьдесят лет, когда у человека только и остается что память.

– А каким образом те, кто его заберет, узнают, что я не вру и это воспоминание в самом деле очень мне дорого?

Я выпил глоток вина. Отменное вино. Вина всегда были отменными при застольях с Винсентом.

– Они это узнают, не сомневайся.

Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня серьезно. Похоже, он понял, что дело нешуточное. Но затем по залу разнесся громкий густой смех, и это сбило его с мысли. Мы оба повернули голову и обнаружили, что источником смеха была та самая женщина. Она откинула назад голову и запустила пальцы в свои волосы. Ее длинные руки были полностью обнажены. Очень красивые руки. Трудно устоять перед таким искушением.

Его взгляд медленно переместился с женщины на меня.

– Это случилось вскоре после моей женитьбы. Тем летом мы с Китти отдыхали в Бретани. В хорошую погоду обычно брали корзину с продуктами и устраивали пикник на морском берегу. Помню, однажды мы сидели на пляже и ели жареную курицу. Вокруг не было ни души. В окрестностях Вьё-Бура полно таких маленьких уединенных пляжей. Вдруг Китти поднялась на ноги и скинула с себя всю одежду. Она была такой красивой! Я тогда еще никак не мог поверить в то, что эта женщина стала моей. И вот так, обнаженная, она взяла куриную ножку и пошла к воде. Она стояла спиной ко мне на самой линии прибоя, ела курицу и глядела в морскую даль. – Он поджал губы. – Незабываемый момент.

– Звучит прекрасно. И ты согласен с этим расстаться?

– То было давным-давно. – Он указал на смеющуюся женщину. – А это – сегодняшний день. Глупо упускать такой шанс.

Я взял из плетеной корзины круглую булку, отломил кусочек и протянул ему:

– Съешь это.

– Зачем?

– Просто съешь, Винсент. Тебе понравится.

Он посмотрел на меня с недоумением, но взял кусочек и съел его.

Сиделка внесла поднос с ланчем Винсента, поставила его на столик у кровати, изобразила широкую ободряющую улыбку и удалилась. Он оглядел еду – зрелище было жалким, особенно в сравнении с изысканными блюдами, которыми он баловал себя на протяжении многих лет. Среди прочего на подносе лежал квадратный ломтик белого хлеба. Винсент взял его, надкусил, немного пожевал и затем вернул хлебец на поднос.

– Итак, все дело было в кусочке хлеба? Когда я проглотил его тем вечером в ресторане, это скрепило сделку, верно?

– Верно.

– А потом тебя перебросили в Вашингтон.

– Куда меня только не перебрасывали. Но я видел тебя и Стенрауд в тот день в Праге. Вместе вы смотрелись просто чудесно. Как фото на обложке журнала мод.

Он тихо рассмеялся, превозмогая боль:

– И сейчас, когда я вот-вот отдам концы, ты все равно не опишешь мне воспоминание, от которого я отрекся? Ну не упрямься, теперь-то какая разница?

Я нарочно помедлил с ответом – пусть думает, будто я всерьез допускаю такую возможность. Притом что я ее не допускал.

– Я бы с удовольствием, Винсент, однако это против правил. Извини.

Он отмахнулся:

– Ну и ладно. Мне куда важнее то, что ты пришел меня проведать. Я это ценю, поверь. Очень рад с тобой повидаться.

– Спасибо. Я тоже очень рад тебя видеть.

Конечно же, я не сказал, что имею правило наносить последний визит каждому из своих клиентов. Чтобы освежить память. И чтобы все ему объяснить, если он к тому времени сам еще не понял.

– Но и без этого у меня еще осталась масса воспоминаний. Сейчас мне только и остается, что лежать здесь и рыться в картотеке памяти. Даже Стенрауд Писсекер – даже она оставила после себя кое-что приятное. – Он снова взял с подноса хлебец, но тут же вернул его на место. – Однако из всех этих воспоминаний только одно возвращается снова и снова. Оно связано с моей женой Китти. То есть не так чтобы непосредственно с ней. Не напрямую. Вскоре после нашего развода я уехал в Грецию с одной прелестной фотомоделью. Отдыхали на островке неподалеку от турецкого побережья. И вот однажды сидели мы на пляже, и я чувствовал себя совершенно счастливым. С моим браком было покончено, я мог делать все, что хочу… Мне это нравилось. И тут я заметил всего в нескольких шагах от нас женщину, которая напомнила мне Китти, – сходство было не очень сильным, но достаточным, чтобы выбить меня из колеи. Более того, она походила на ту Китти, какой она была в молодости, вскоре после нашей свадьбы, когда я испытывал восторг от каждого прикосновения к ней. Я стал украдкой поглядывать на эту женщину. И вдруг она поднялась на ноги, скинула купальный костюм и голышом направилась к воде. Без всякого стеснения, как будто для нее это самое обычное дело. У кромки воды она остановилась спиной к нам и стала глядеть на море – такое впечатление, словно жизнь и время расстилаются перед ней, как один бесконечно долгий день… Меня это буквально подкосило. Ее длинные волосы, струящиеся по спине, ее ноги… Я оглянулся на свою красивую спутницу, но она для меня уже ничего не значила. В те минуты я мог думать только об одном: «Что же я наделал? Что же такое я сотворил со своей жизнью?» И ты знаешь, этот эпизод никак не выходит у меня из головы. Все другие – милые, эротические, забавные, сумасбродные эпизоды – всплывают в памяти и исчезают. Но только не этот, черт побери! Только не этот!

Я заметил висящую нитку на рукаве своего нового пиджака. Надо будет зайти в ателье. Ненавижу, когда попадаются вещи с браком. Я вздохнул.

Винсент ошибочно истолковал мой вздох как проявление сочувствия.

– За меня не волнуйся, – сказал он. – Я в порядке.

Пряча ухмылку, я процитировал старинное еврейское изречение:

– Никому из нас не дано умереть, осуществив хотя бы половину своих желаний.

Чуть подумав, он благодарно улыбнулся:

– Хорошо сказано. Это ты сам придумал?

– Только что, – солгал я.

Похищенная церковь

Тина и Стэнли Уайкофф дожидались лифта. Оба сильно нервничали. Оба были одеты безупречно, однако не переставали осматривать себя и друг друга, проверяя, нет ли какого упущения: расползшейся молнии, незастегнутой пуговицы, выбившегося из прически локона и тому подобного.

В шестой раз она задавалась вопросом: не коротковато ли ее платье? Дважды она спрашивала об этом Стэна, и дважды он сказал «нет», но все же… Сам он стоял, руки в карманах, мучимый сомнением: может, стоило надеть синий костюм вместо этого черного? Не слишком ли похоронный у него вид? А этот красный галстук? Пусть даже темно-красный, ближе к малиновому, но не слишком ли броско он выглядит в сочетании с черным? Галстук выбирала Тина, подбодрившая его своей уверенностью. «Надевай красный, – твердо заявила она, – он лучше всего подходит к этому костюму». Таким образом, ему не пришлось выбирать самому. Но что, если ее решение было неверным? Что, если их озадачит его выбор галстука? Или даже оскорбит? И какая из этих реакций будет хуже?

Его родители были давно мертвы к тому времени, когда он встретил эту женщину и сочетался с ней браком. Возможно, не стоило целых три года держать Тину в неведении относительно предстоящей встречи. Неудивительно, что она приняла его сообщение за шутку, пусть и на редкость нелепую. Да и как тут не удивиться, услышав такое:

– Мои родители хотели бы с тобой пообщаться через два года.

В тот момент они сидели за завтраком. Стояло пасмурное октябрьское утро, однако отношения между супругами были безоблачными. Ни единого темного пятнышка. Оба были в восторге от того, как хорошо они подходят друг другу. И вот теперь – что бы это значило? Она ничего не сказала, только уставилась на него поверх поднесенной к губам розовой кофейной чашки, ожидая продолжения, которое, по идее, должно было содержать соль шутки либо хоть как-то пояснить столь странную фразу. Но молчание тянулось слишком долго, и наконец она подала ответную реплику: