Серебряные коньки - Додж Мери Мейп. Страница 12

– Добрый? Да он считается чуть ли не самым суровым и неприятным человеком во всей Голландии!

– Это только так кажется, должно быть, потому что он очень худ и постоянно занят. Но у него доброе, великодушное сердце. Передайте ему все, что я рассказал вам, и он наверняка согласится прийти.

– Желаю этого от всей души, Ганс. Тебе, я вижу, очень хочется поскорее бежать домой, но я попрошу тебя подождать еще минутку. Обещай мне, что, если тебе понадобится что-нибудь во время моего отсутствия, ты обратишься к моей матери. Скажи ей, что, я послал тебя, и она постарается помочь тебе, сделает для тебя все, что будет в ее силах. И вот еще что, Ганс. Ты должен взять у меня хоть несколько гульденов. Я предлагаю их тебе не в награду за найденный кошелек, а как подарок друга, от него ты не можешь отказаться.

– Нет-нет, мингер! Я не возьму ничего. Вот если бы нашлась какая-нибудь работа в Бруке или на Южной мельнице – дело другое. Но ее теперь очень трудно достать. Все говорят одно и то же: «Подожди до весны».

– Как хорошо, что ты упомянул об этом! – с жаром сказал Петер. – Моему отцу нужен работник именно теперь, и я уверен, что он охотно возьмет тебя. Твоя цепочка очень понравилась ему. «Отличная резьба! – сказал он. – Этот мальчик мог бы пригодиться мне». Отец хочет сделать резное крыльцо к нашему новому загородному дому и щедро заплатит за работу.

– Какое счастье! – радостно воскликнул Ганс. – Я никогда не брался за такую большую работу, но сумею справиться с ней, я знаю, что сумею!

– И прекрасно. Скажи отцу, что ты тот самый Ганс Бринкер, о котором я говорил ему, и он с удовольствием возьмет тебя.

– Благодарю, благодарю вас, мингер! – сказал Ганс.

– Ну, Петер, – крикнул Карл, – мы ждем твоих приказаний. Не забудь, что мы голодны, как волки!

– Сейчас, сейчас! – ответил Петер и снова обернулся к Гансу. – Тебе следовало бы поесть: до Брука путь неблизкий. Позавтракай с нами, а потом я уж не стану задерживать тебя.

Только теперь почувствовал Ганс, как ему хочется есть и как он устал. Но о том, чтобы идти завтракать, не могло быть и речи.

– Нет, мингер, мне нельзя терять ни минуты, – решительно сказал он. – Отцу, может быть, стало еще хуже, и я могу понадобиться матери. Да хранит вас Бог!

Он поклонился и побежал назад.

Петер с минуту следил за ним глазами, потом глубоко вздохнул и воскликнул:

– Ну, друзья! Идем завтракать!

Глава VII. Три подруги. – Бринкеры. – Харлем

Читатель, может быть, думает, что наши путешественники забыли о состязаниях, назначенных на двадцатое число?

Ничуть не бывало. Напротив, они не раз вспоминали и говорили о них в течение дня. Даже Бен, которого сильно интересовало все попадавшееся на пути, нет-нет да и вспоминал о серебряных коньках, призе победителя.

Как настоящий Джон Буль^[11], он нимало не сомневался, что его «английская ловкость», «английская сила» и вообще все английские качества и совершенства помогут ему одержать верх на предстоящей гонке и таким образом пристыдить Голландию, а вместе с ней и весь мир.

Бен, действительно, отлично катался на коньках. Ему не приходилось, конечно, так часто упражняться в этом искусстве, как его новым товарищам, но зато он умел пользоваться каждым представлявшимся ему случаем и употреблял все силы, чтобы не только сравниться с голландцами, но и превзойти их. Гибкий, стройный, он скользил по льду так же свободно и естественно, как плавает рыба или летает птица.

Из всех детей, живших в Бруке и его окрестностях, один только Ганс не думал о серебряных коньках: ему было не до того. Даже Гретель, сидя вместе с матерью у постели больного отца, не раз мечтала о них. Что же касается Гильды, Ричи и Катринки, то все их помыслы вертелись вокруг одного: «На двадцатое число назначены состязания, и призом будут серебряные коньки!»

Эти три девочки были почти одних лет, принадлежали к одному кругу общества, но резко различались между собой. С Гильдой читатель уже познакомился и знает, какая это добрая и великодушная девочка.

Ричи Корбес была совсем другой. Тщеславная и самоуверенная, она слишком много думала о себе и малейшее противоречие раздражало ее. Кроме того, она придавала слишком много значения происхождению и богатству и смотрела на бедных людей, как на какие-то низкие существа. Они могут, конечно, работать на нее и, пожалуй, любоваться ею, но только издали. Вот почему ее так возмущала даже мысль о том, что Ганс и Гретель будут участвовать в состязаниях.

Катринка, живая, легкомысленная девочка, легко подпадала под влияние других. Все любили ее за веселость, но едва ли она могла внушить серьезную привязанность, так как сама не была способна сильно привязаться к кому-либо. Ричи считала общество Ганса и Гретель позорным для себя и своих подруг, и Катринка поддакивала ей. Но если бы она раньше поговорила с Гильдой и узнала ее мнение на этот счет, то наверняка так же охотно согласилась бы и с ней.

Отцу Гильды принадлежал лучший дом в Бруке. Его блестящая крыша из отполированной черепицы и ярко расписанный подъезд возбуждали всеобщий восторг.

Ричи жила около Амстердама, в великолепном доме, уставленном богатой мебелью. Стены его были обтянуты вместо обоев дорогой шелковой материей, а буфет и шкафы полны серебряной и золотой посуды.

У отца Катринки было прекрасное поместье в миле от Брука. Сад, аккуратно разделенный дорожками на ровные квадратики, напоминал шахматную доску и был очень хорош летом, когда на всех клумбах распускались цветы. Катринка больше всего любила белые гиацинты. Ей нравилась их свежесть, аромат и тот несколько легкомысленный вид, с каким они кивали головками при самом легком дуновении ветерка.

Какая громадная разница между всей этой роскошью и жалкой хижиной Бринкеров!

Бедная Гретель! Еще грустнее и мрачнее обычного был теперь ее дом. Отец лежал и стонал на своей грубой постели. Мать ухаживала за ним, мочила ему голову холодной водой и со слезами молила Бога сохранить ему жизнь. Ганс ушел в Лейден, чтобы повидаться с доктором Бёкманом и попросить его поскорее навестить больного.

Гретель, сердце которой сжималось от горя и страха, кое-как управлялась по хозяйству. Она вытерла мокрой тряпкой кирпичный пол, принесла торф, развела небольшой огонь и растопила лед, чтобы не было недостатка в воде. Покончив с этим, она села на скамеечку около матери и стала упрашивать ее лечь и постараться заснуть.

– Ты так устала, мама! – прошептала она. – Ведь ты ни на минуту не заснула в эту ужасную ночь! Посмотри, какую славную постель я тебе устроила! Я положила на нее все, что можно, чтобы тебе было помягче. Вот твоя кофта. Сними свой праздничный наряд и дай мне. Ты увидишь, как аккуратно я сверну его и уложу в сундук.

Метта покачала головой, не сводя глаз с лица мужа.

– Я могу присмотреть за ним, мама, – настаивала Гретель, – и разбужу тебя, как только он пошевельнется. Ты так побледнела, и у тебя такие красные глаза. Мама, милая мамочка, пожалуйста, ложись!

Но ее просьбы не привели ни к чему: Метта боялась отойти от постели больного мужа.

Гретель тревожно взглянула на нее и задумалась. Очень ли дурно поступает она, любя отца и мать неодинаково? Отца… Да, его она боится, а к матери чувствует такую сильную, такую горячую любовь!

«А вот Ганс не то, что я, он очень любит папу, – думала она. – Положим, я плакала, когда папа в прошлом месяце схватил нож и разрезал себе руку; мне и теперь очень жаль его: он так стонет! Может быть, и я люблю его, и уж не такая я дурная, испорченная девочка, как мне кажется?.. Да, я люблю бедного папу, хоть и не так сильно, как Ганс, потому что боюсь его, а Ганс такой сильный, что ничего не боится… Господи! Неужели же папа никогда не перестанет стонать? Бедная мама, как она печальна! О, только бы не умер отец! Боже, помоги нам, не дай ему умереть!»

И Гретель стала горячо молиться. Она не могла бы сказать, сколько времени продолжалась ее молитва. Около постели больного стоял большой глиняный таз, в котором горел торф. Гретель поставила его сюда, «чтобы папа не дрожал». Она взглянула на пламя, освещавшее фигуру матери. Как оживляется ее истомленное лицо, когда по нему пробегает красноватый отблеск! А ее юбка и корсаж выглядят совсем новыми.