Хроники Потусторонья: Проект (СИ) - Хомутинников Юлиан "sirrum". Страница 72

Но теперь всё иначе: я иду к Габриэль, чтобы сообщить ей о том, что началась Война. Война страшная, состоящая из одной-единственной битвы, исход которой определит судьбу Миров. Война — и те, кто может сражаться, не смогут её избежать. Даже вечные пацифисты-Изгои идут на Войну.

И она не сможет этого избежать. Ей придётся снова взять в руки «Светоч» и сражаться — даже если итогом будет поражение, и все мы канем в небытие.

Как бы я хотел уберечь её от этого! От Войны, от Искажённого, от страданий. От всего того, что причиняло нам эту невыразимую боль, от всего, что мы так ненавидели. От всего…

Но я никого не смог уберечь. Ни Катю с Игорьком, ни Маришку, ни даже Элю. Ни Вальку, который хотел жить, ни Сонни, который мог жить спокойно, не думая о Войнах и Духах. Пока что я смог спасти только Шанталь — но надолго ли? Или ей лучше было бы погибнуть тогда от пули Лэнга?

Конечно, думать о подобном бессмысленно. Мир не терпит сожалений. Мир не знает сослагательного наклонения. Мир живёт сегодняшним днём, — и ожиданием завтрашнего. Мир живёт.

И моя, нет — наша задача состоит в том, чтобы гарантировать ему завтрашний день…

Я остановился возле дверей больницы и расхохотался.

Больничный двор был пуст. На угрюмых берёзах сидели толстые вороны. Окна корпусов смотрели на меня осуждающе.

А я смеялся. Всё-таки в тебе ещё жив тот Дух-Воин, высокопарный и величественный, — да, Герман Сергеич? Мы с тобой от него поотвыкли, но он всё ещё жив, он всё ещё там, внутри.

Как там сказал Эбб? «Гарантий не даст никто».

Габриэль. Честно говоря, я не хотел её видеть. Не хотел будить в себе давно уснувшие чувства. Да и она не узнает меня: я слишком сильно изменился.

Моя жизнь нравится мне всё меньше и меньше. Даже курить не хочется.

Ну что, Кастальский? Идёшь?

Я толкнул дверь и вошёл в здание больницы.

…

Внутри тоже как-то пусто, безлюдно. Интересно, какой сегодня день. Может, выходной? Кажется, по выходным в больнице меньше всего народу. Но она здесь, — я уверен в этом.

Она здесь, она никогда не уходит отсюда. Как знать, какой могла бы стать её жизнь, если бы она последовала моему примеру…

Но она не стала человеком. Она осталась Ангелом. Её здешний облик — маскировка, которую никому не разгадать. Так проще. Так она смогла сохранить себя, не потерять своё «я» в глубинах подсознания созданной личности, как это случилось со мной.

Ну же, Габриэль Светозарная, где ты?

Далеко ходить не нужно.

Она сидит за столиком; на столике табличка с надписью — «Дежурная медсестра Анастасия Гаврилова». Она увлечённо читает какую-то книгу, не обращая на меня никакого внимания. Потом вдруг, словно опомнившись, поднимает на меня взгляд.

Светло-русые волосы собраны в «хвостик». Изумрудно-зелёные глаза (у людей таких не бывает) глядят вопросительно. На плечи накинула шерстяную кофту: в корпусе и правда не по-летнему прохладно.

— Простите, а вы к кому?

Ты даже не потрудилась изменить внешность. Те же правильные черты лица. Та же бледная кожа. Те же едва заметные, чуть рыжеватые брови. Тот же тонкий, чуть курносый нос с россыпью мелких веснушек у переносицы. Те же губы… Как я любил на них смотреть. Как я любил смотреть на тебя.

— Простите?

Опомнился.

— Да, извините. Я просто задумался…

Улыбается. Как я любил эту улыбку.

— Ничего страшного. Так к кому вы?

— Сказать по правде, я…

— А-а, — вдруг говорит она. — Вы, наверное, к Сергею Натановичу, да? Вы на него похожи…

Погрустнела. А что за Сергей Натанович?

— Я, э-э… Да. К Сергею Натановичу. Я его сын, Герман Кастальский.

— А почему Кастальский? Он же Гершензон.

— А я в «органах» работал. Ну и сменил фамилию, для благозвучности.

— Вот оно что, — понимающе кивает. — Я надеюсь, вы успели. Мы думали, у Сергея Натановича нет родных. Искали, искали, но так никого и не нашли.

— Я был заграницей. В командировке.

— Понятно. Я сейчас схожу посмотрю, как он там.

— Так вы тут одна, э-э… Анастасия?

И снова улыбка.

— Можно просто Настя. Да, сегодня здесь больше никого нет.

— Очень приятно, Настя. Можно просто Герман.

— Мне тоже очень приятно. Я сейчас, быстро.

Она встаёт, аккуратно вешает кофту на спинку стула и идёт по коридору вглубь корпуса. Я иду вслед за ней, но на расстоянии, вроде как гуляю. Она походит к одной из дверей, открывает её, заходит в палату. Я стою к окна. Из окна виден вечер. Солнце медленно катится к горизонту.

— Герман…

Оборачиваюсь — она, оказывается, уже вышла, и теперь стоит возле двери в палату. На двери номер — 13.

— Как он?

— Герман, — она смотрит мне в глаза, и в её глазах я вижу боль: — Герман, мне очень жаль… Ваш отец умер. Он спал. Я ждала, когда он проснётся, чтобы дать лекарства. Но он… не проснулся. Простите. Вам, наверное, нужно побыть с ним наедине. Я пойду, буду там, на своём месте.

— Не уходите, Настя. Побудьте тут, ладно?

— Хорошо…

Я захожу в палату. Тишина. Окно наполовину закрыто плотной шторой. На кровати у окна — человек. Я вижу его профиль. Его лицо — морщинистое, скуластое. Спокойное, расслабленное. Глаза закрыты.

Это так… странно. У меня никогда не было отца. А здесь — человек, он умер. Он и правда чем-то похож на меня, на этот мой облик — непонятный, чужой облик, обнаруженный мной в зеркале квартиры в Ащеуловом, 9.

Я молча стою у его кровати. Зачем я здесь? Зачем я назвался его сыном? Зачем вообще всё это? Я ведь должен рассказать ей обо всём, у нас мало времени. Меня ребята ждут…

— Я вам… Я вам очень сочувствую, — говорит она. — Но знаете, он не мучился. Я, если честно, очень за него переживала. Рак — это так… скверно. Я боялась, он будет мучиться. Но ему повезло, он уснул. Он не мучился, просто сердце остановилось. Но он не мучился…

— Знаете, Настя… Это хорошо, что он не мучился.

Я разворачиваюсь и, выйдя из палаты, подхожу к окну.

— Вам… Может, вам лучше присесть?

— Господи! Ну хватит, довольно. Настя! — я разворачиваюсь и беру её за плечи. Она смотрит на меня с испугом. — Настя, то есть… Габриэль! Это я, Гермес. Теперь я выгляжу так. Габриэль, я к тебе по очень важному делу. Слышишь?

— А? Гермес?

Ангел сначала смотрит на меня непонимающе, а потом хмурит брови. За спиной разливается неяркое золотистое сияние. Крылья проснулись, думаю я.

— Гермес, — говорит она таким тоном, как сказала бы «закат», глядя в окно. — Это… неожиданно. А зачем ты представился другим именем? Зачем сказал, что ты сын этого человека?