Железная маска (сборник) - Готье Теофиль. Страница 43

– Ты все тот же, Белломбр, – как никто великодушный и щедрый! – воскликнул Педант. – Душа твоя не огрубела от крестьянского труда!

– Ты прав: обрабатывая свои поля, я не оставляю и разум в праздности. По вечерам, сидя у камина, я перечитываю старых поэтов, проглядываю скороспелые творения нынешних остроумцев – по крайней мере все те, что можно раздобыть в этом захолустье. Порой я даже разучиваю некоторые роли, соответствующие моему амплуа, и только теперь понимаю, что в те времена, когда публика аплодировала мне за звучный голос, стройный стан и мускулистые икры, я был пустоголовым щелкопером. Ничего я не смыслил в ту пору в нашем искусстве и действовал наобум, как ворона, что долбит клювом орех. Лишь глупости публики я обязан своим успехом!

– Только непревзойденный Белломбр может так говорить о себе, – почтительно заметил Тиран.

– Искусство бессмертно, а жизнь коротка, – продолжал бывший актер, – особенно у комедианта, которому материалом для создания образа служит только он сам. Как только мой талант стал зрелым, когда он развился в полной мере, тут же появилось у меня и брюшко. А где вы видели роковых красавцев и трагических любовников с брюхом? Вот я и не стал ждать, чтобы кто-нибудь поддерживал меня под руку, когда по ходу действия мне надлежало бросаться на колени перед дамой сердца и изъяснять свои чувства, хрипя от одышки. А тут как раз подвернулось наследство. Я ушел во всем блеске славы, чтобы не походить на тех упрямцев, которых гонят с подмостков огрызками яблок, гнилыми апельсинами и тухлыми яйцами.

– Ты поступил мудро, Белломбр, – одобрил Блазиус, – хотя и несколько поспешил. Еще лет десять мы могли бы наслаждаться твоим искусством.

И действительно – несмотря на сельский загар, старый актер сохранил величавые манеры и внушительную внешность. Его глаза, привыкшие выражать глубокие чувства, ожили и засверкали в пылу разговора, красиво очерченные ноздри чувственно затрепетали. Губы, приоткрываясь в улыбке, обнажали ряд здоровых зубов, которым позавидовала бы записная кокетка. Его густая шевелюра, в которой поблескивали серебряные нити, пышными кольцами падала до самых плеч. Словом, он по-прежнему оставался красивым и представительным мужчиной.

Блазиус, Тиран и Белломбр остались коротать вечер за стаканом вина. Комедиантки удалились в спальню, где слуги уже развели огонь в камине. Сигоньяк, Леандр и Скапен улеглись на сеновале в крепкой конюшне, натянув на себя войлочные попоны.

Пока одни дружески беседуют, а другие сладко спят, утомленные приключениями, вернемся к брошенному фургону и посмотрим, что там происходит.

Мертвая кляча, которую так и не удосужились выпрячь, по-прежнему лежала между оглоблями. Ее окоченевшие ноги вытянулись, как палки, а голова, прикрытая слипшимися космами гривы, примерзла к земле. Остекленевшие глаза ушли вглубь черепа, резче выступили костлявые скулы.

Забрезжил мутный рассвет, а затем белый, как олово, диск зимнего солнца показался между длинными полосами облаков и нехотя пролил бледный свет на унылую равнину, на которой вырисовывались только траурно-черные остовы деревьев. По снежной целине расхаживали около дюжины ворон. Чуткое обоняние сказало им, что здесь есть пожива, но страх перед неизвестностью, ловушкой или иным подвохом пока удерживал их на расстоянии. Птицы и рады были бы подобраться к мертвой лошади и начать пировать, но их смущала молчаливая темная громада фургона. Хрипло перекликаясь, они словно выражали опасение, не затаился ли под покровом этой махины деревенский охотник, убежденный, что вороньим мясом похлебку не испортишь. Перепархивая с места на место, вороны то приближались к вожделенной падали, то боязливо отступали, словно исполняя фигуры какой-то причудливой паваны [39]. В конце концов одна из них, самая отчаянная, отделилась от стаи, взмахнула мерзлыми крыльями раз-другой и опустилась прямо на голову лошади. Она уже нацелилась клювом в затянутый смертной синевой глаз, но вдруг замерла, нахохлилась и стала озираться.

Вдали послышался скрип снега под тяжелыми шагами. Человеческое ухо было бы не в силах его различить, но изощренный вороний слух ошибиться не мог. Опасность находилась еще далеко, и ворона не покинула свой пьедестал, однако продолжала прислушиваться. Шаги приближались. Вскоре в холодной утренней дымке проступили размытые очертания человека с какой-то ношей. Ворона взлетела, суматошным карканьем предупреждая сородичей об опасности.

И тотчас вся стая с шумом и гамом снялась с места и расселась на ветвях ближайших деревьев. Человек тоже наконец-то заметил посреди дороги брошенную повозку, запряженную лошадью, у которой имелся один серьезный недостаток – она была мертва. Он остановился в недоумении, торопливо и подозрительно озираясь.

Затем неизвестный опустил свою ношу на землю. Но этот тючок не остался в неподвижности, а вдруг распрямился и вскочил на ноги, оказавшись девчушкой лет десяти, закутанной с головы до пят в длинный пастуший плащ. Вот почему, находясь на руках у своего спутника, она так походила на узел с пожитками или дорожную котомку. Из-под широкого капюшона, целиком скрывавшего ее голову, мрачным лихорадочным огнем горели только черные глаза – и, сдается мне, читатель, точь-в-точь такие мы уже видели у небезызвестной тебе Чикиты. На грязном тряпье, которым было закутана шея девочки, поблескивала нитка жемчуга, а ее босые ноги вместо обуви были обмотаны каким-то подобием опорок из старой шерстяной ткани.

Это и в самом деле была Чикита, а ее взрослый спутник – не кто иной, как Огастен, незадачливый разбойник. Утомившись от бесплодных усилий на безлюдной дороге, он направлялся в Париж, где любые таланты находят применение, в том числе и талант грабителя. Огастен, по примеру всех хищников, промышляющих убийством, предпочитал двигаться по ночам, а днем скрывался в лощинах и ямах, защищенных от ветра.

Девочка так замерзла и устала, что, несмотря на все свое мужество и стойкость, не могла идти дальше, и Огастен, выискивая взглядом хоть какое-то пристанище, нес ее на руках.

– Что бы это могло значить? – обратился он к Чиките. – Обычно мы сами останавливаем повозки, а тут повозка остановила нас. Боюсь, как бы она не оказалась битком набитой седоками, которые вот-вот гаркнут: «Кошелек или жизнь!»

– Нет там никого, – возразила Чикита, успевшая заглянуть под парусиновый навес.

– Если нет никого, так, может, там есть хоть что-нибудь стоящее? – пожал плечами бандит. – Надо бы взглянуть.

Порывшись в складках своего бездонного пояса, Огастен извлек оттуда кремень и трут. Добыв огонь, он зажег потайной фонарь, который всегда имел при себе для ночных блужданий. Внутри фургона было все еще темно – света зари было недостаточно, чтобы осветить темную утробу повозки. Надежда на поживу заставила Чикиту забыть об усталости. Она забралась в кузов и направила фонарь на свертки и узлы, которыми он был завален. Но увы – это были всего лишь какие-то старые размалеванные полотнища, картонные мечи, деревянные бокалы и тарелки и прочая дрянь, не имеющая никакой цены.

– Ищи хорошо, Чикита, малышка! – поощрял девочку бандит, одновременно поглядывая на дорогу – не идет ли кто. Выворачивай все карманы, мешки и баулы подряд!

– И все равно тут нет ничего, что можно прихватить с собой… Ага! Тут какой-то кошель, а в нем что-то звенит!

– Живо давай его сюда! – велел Огастен. – И поднеси фонарь поближе, чтобы я мог толком все разглядеть… А, клянусь рогами и хвостом сатаны, не везет нам, и все тут! Я-то думал, тут настоящие деньги, а это просто какие-то кружки? из меди и позолоченного свинца… Ну, хоть какая-то польза от этого фургона – укроемся в нем от ветра и малость передохнем. Твои бедные ножки уже совсем тебя не держат – уж больно долгий выпал нам путь. Ты заберешься под эти холсты, укроешься и соснешь часок-другой. А я посторожу, чтобы никто не застал нас врасплох.

Чикита забилась в самый дальний конец повозки, натянула на себя ветхие декорации, чтобы хоть немного согреться, и моментально уснула. Огастен же уселся на передке, положил рядом раскрытую наваху и оглядел окрестности рысьим взглядом, от которого ничего не могло укрыться.