Гайдар - Камов Борис Николаевич. Страница 38

* * *

«…- Алло. Откуда звонят? Из конного резерва?… Ага, я сейчас… Товарищ Степанов! Снимите со стены мою революционную шашку и мой революционный маузер».

Он снова шел в бой.

«…Я люблю остро отточенную шашку»

Печатался теперь почти каждый день. Не хватало терпения выстраивать темы в очередь. Иногда в одном номере шло сразу два, а то и три материала, которые он для разнообразия подписывал так: «Арк. Г.» или просто «А. Г.»

Просыпаясь, ощущал ту бодрость и наполненность, которые, думал, никогда к нему больше не вернутся. Быстро умывался, завтракал и спешил со всеми в редакцию. И если «заготовочная» папка была пуста, шел к столу с только что полученной почтой, разрывал конверты, тут же подряд читал все письма, пока известие о чьей-либо беде не отдавалось болью в его сердце, оскорбляя его достоинство и унижая его представление о том, какими должны быть отношения между людьми, шутка сказать, на девятом году революции.

Придвигал к себе бумагу, толстую, газетную, в типографии нарезанную. Садился к этому же или соседнему столу. Обмакивал перо. И здесь к нему уже не подходи.

Тем временем в редакции шумно и дымно. Кто-то просит завотделом Альперовича написать о международном положении. Назаровский объясняет уязвленному автору, что статья была сокращена правильно. Паша Варасов, гордость редакции, журналист и спортсмен, вратарь сборной Урала, напоминает футболистам «Звезды» о вечерней тренировке. Студент-внештатник (судебная хроника плюс небольшие очерки) восторженным шепотом рассказывает Коле Кондратьеву о своем покойном двоюродном брате, который мог пить чай, вести беседу и играть в шахматы с партнером, сидевшим в другой комнате.

А он слышит и не слышит. По левую руку от него лежит недокуренная папироса, по правую - раскуренная, но тоже позабытая трубка. И час-полтора для него в мире ничего не существует, кроме фельетона, который сейчас рождается на этих шероховатых листках. Ответственному секретарю Назаровскому и всей редакции известно, что Гайдар пишет. Назаровский присылает спросить, сколько строк оставить под фельетон. А он и сам еще не знает: может, сто, может, триста.

Закончив, ни на кого не глядя, идет к машинистке. Садится верхом на стул и диктует, на ходу дополняя, правя и ревниво следя, смеется машинистка или нет. Если не смеется, то плохо… но, впрочем, кажется, у нее с утра сегодня было неважное настроение.

Он писал в ту пору о многом: о беспорядках в рабочей столовой, о газетах Колчака, о бестактности врача, о ворах, притаившихся под вывеской государственного магазина, о случайных людях, которые пробрались на административные посты.

…Если завотделом складов некто Петровский держал себя, «как царский полковник», притесняя рабочих, и с этим Петровским «никто и ничего» не мог сделать («Человек, который не любит коммунистов»), то бывший чиновник белой армии, «незаменимый спец» от Центро-спирта, действовал провокационнее и тоньше: отказывая в письменной просьбе об авансе, он «словесно разрешал» взять до получки необходимую сумму, «а на другой же день» производил ревизию и арестовывал «виновного». Тот же спец создал «атмосферу взаимного шпионажа и доносительства».

«Есть же все-таки, - писал он, - предел таким издевательствам… Должен же в конце концов кто-либо отвечать за такие безголовые назначения…»

Он расследовал негромкое «дело Лобинского», рабочего с 1907 года, известного «исключительным отношением к работе да страстью ко всевозможным усовершенствованиям и изобретениям». Только одно предложение Лобинского позволило «улучшить плавку» чугуна в мастерских, подняв производительность «с 40 до 90 пудов в час». И такого человека «убрали» по настоянию мастера Соколова, который «бегал с Колчаком», никогда не занимался литейным делом, «хитрый, пронырливый и угодливый», был «почтителен к начальству, придирчив к подчиненным», в рационализации, предложенной Лобинским, видел только желание сесть на его, мастера, место. А уволив Лобинского, Соколов тут же ввел плавку… по способу Лобинского.

Виноват во всем случившемся, отмечал он, «был начальник мастерских Гребенев и вся система подчиненного ему громоздкого аппарата…».

Как фельетонист, он окунулся в «Бумажную стихию», вникал в «Осиновые дела», изучал «Букву закона» и «Политграмоту Уралторга», умилялся «Благими начинаниями», выслушивал сказки «О бедном старике и гордом бухгалтере», «О жадном местхозе, богатом промбанке и бедном ребе», повидал вблизи «Талантливых укротителей» в «Хорошо сшитом фраке», столкнулся с «Азартным уклоном», открыл «Остров вакханалии», читал «Письма с намеками», восхищался «Кизеловской щедростью», «Чудесами в решете», произносил «Надгробное слово» «В тысячу первый раз о том же» по поводу внеочередного «Загиба мозгов» и очередного «Случая массового гипноза».

…Когда писал свои первые фельетоны, был еще наивен. Неуловимый «дровяной билет» рисовался ему в облике бандита, у которого есть сообщники, но бандита, как он знал, можно было изловить и отдать под суд. А виновник многих нелепостей и бед был «неподсуден». Им оказался тот, кого Ленин называл «совбуром» - «советским бюрократом».

Ленин говорил: «Борьба с бюрократизмом потребует десятилетий. Это труднейшая борьба, и всякий, кто будет говорить вам, что мы освободимся сразу от бюрократизма, если примем платформы антибюрократические, будет просто шарлатаном, охочим до хороших слов. Крайности бюрократизма надо исправлять сейчас. Надо ловить эти крайности бюрократизма и исправлять их, не называя дурное хорошим и черное - белым».

И он «ловил» эти крайности.

«Советские чиновники, - писал он, - сердца имеют по большей части мягкие, чувствительные, обидеть человека отказом - никогда!

Советский чиновник обыкновенно предпочитает оставить в человеке надежду».

И описывал историю «бедного студента» Левина, у которого была больна жена и который обошел десяток учреждений. Везде ему сочувствовали, возмущались бюрократизмом - и никто не решился подписать «грошовый рецепт» на получение бесплатного лекарства^[8].

А в это время в управлении Кизеловских копей, борясь с тем же бюрократизмом, при найме нескольких тысяч рабочих «не спрашивали ни документов, ни каких-либо других заверенных сведений, а прямо записывали торопливо со слов имена и фамилии» и тут же выдавали аванс. «Стоит ли говорить, - спрашивал он, - что около восьмисот человек, получивших аванс, на работу не явились и… разыскать их оказалось невозможным?…»

Впрочем, аппаратчик и сам бывал в некоторых случаях не прочь отщипнуть толику. Если ж хватали за руку - прикрывал свои действия… «буквой закона».

«Быть правдивым, - писал он в «Деле бухгалтера Клопина», - это еще не ахти какое положительное качество. Правда, она тоже свое место любит. Правду надо говорить обдуманно и к моменту, а не то чтобы тяп-ляп и бухнул где попало».

Но бухгалтер «бухнул» однажды: «Ах, уважаемый… тов. Ощепков, по моим бухгалтерским расчетам, числится за вами сумма в несколько сот рублей, и по сей ведомости таковая вами безвозвратно растрачена».

«И вот из-за этой-то самой фразы… - продолжал он, - тов. Ощепков усомнился сразу в счетоводных способностях бухгалтера Клопина, и бухгалтер… был признан несоответствующим занимаемой должности, снят моментально со службы без выдачи выходных пособий… что вполне, конечно, правильно, ибо… какой, с позволения сказать, он бухгалтер, если растрату в несколько сот рублей не может как-нибудь через отчет провести?…»

«Предприимчивый» хозяйственник был многогранен и многолик: умея уходить от дела, создавал видимость дела, прикрывая свое безделие особо на этот случай приготовленной бумажкой.

О н помнил, как стройотдел комхоза за очень большие деньги, двадцать тысяч, взялся отремонтировать дом: «срочно, добросовестно и в полном соответствии с техническими требованиями». Но вскоре пошли «грозные донесения»: «только что выстроенная голландская печь осела… доски по настилу идут с гнилью», а когда штукатур «неосторожным движением руки» толкнул потолок, то еле выбрался: потому что «вполне надежный потолок» с эффектным грохотом «полетел вниз», что не помешало заместителю заведующего комхоза в разговоре с ним патетически воскликнуть: «Верите ли вы нам, как государственной организации?»