Гайдар - Камов Борис Николаевич. Страница 44
И когда он в ноябре «в самом радужном состоянии» вернулся из Москвы, ему сказали в редакции: тут, между прочим, на его счет «повестка имеется». Он изумился:
«Какая такая может быть мне повестка, ежели Ком-тресту у меня сполна заплачено? Денежных переводов также не предвидится. Разве только если из Москвы аванс в счет будущего творчества выслали, но… это было бы уж слишком благородно».
Ему ответили: «Нет… дорогой товарищ. Повестка вам вовсе не по такому приятному поводу… А вызывают вас в Пролетарский суд 2-го участка на 13-е число сего месяца на предмет осуждения вас по 173 и по 175 статье Уголовного кодекса».
«И от этих слов, - признавался в фельетоне «Очередная повестка», - потемнело у меня в глазах, и если не лишился я чувств, то только по причине принадлежности к мужскому полу, а не наоборот.
- Товарищи, - говорю я, - за что же судить со строгой изоляцией, да еще по двум параграфам, безвинного человека. Я, может, и не виноват даже ни в чем…
- Врешь, - говорят мне, - не симулируй, пожалуйста… ибо они (уголовные параграфы) означают клевету через посредство печати против уважаемых личностей, я сколько раз тебя об этом самом предупреждали…»
Значит, - пока он путешествовал, «уважаемая личность» времени зря не теряла.
Вмиг от радушного настроения ничего не осталось. Все же сел за стол, открыл папку, где хранились материалы, увидел письмо на свое имя с разными фельетонными подробностями. И дружескую приписку, сделанную уже в редакции: «Тов. Гайдар, пишите осторожней и без лишних фраз, потому что человек этот самолюбивый и вряд ли заметку стерпит».
Сделалось тоскливо. Взгрустнулось по тем далеким временам, когда все было ясно: если бой - сел на коня и в атаку. Или рванул с пояса и запустил гранату. Или дал на полную ленту очередь из пулемета. И никаких сложностей: по эту сторону окопа свои. По ту - враги. Чем меньше врагов, тем лучше своим. Кончил бой - вари кашу.
А тут иной раз если еще и не чистая контра, то все равно сукин сын: людям от него беда и хозяйству убыток. А шарахнешь фельетон - рикошетом в тебя ж.
И мало ему филатовской истории, за которую тянут в суд, он уже влезает в новую. А чем все может кончиться, если даже суд его оправдает, знал хорошо.
Одно время он часто бывал в пермской совпартшколе, сидел на репетициях «живой газеты» и даже писал для нее, пока знакомый паренек не принес ему несколько альбомов совпартшкольцев:
- Прочитайте, - попросил паренек, - и скажите, то это или не то, что было в ваше дореволюционное время…
Прочитал:
Ты любила до пяти,
Я же до пятнадцати.
Ты любила целоваться
Раз по девятнадцати…
Увидел: то. И, с улыбкой поведав в фельетоне «Альбомные стихи» о «днях… золотой молодости, безвозвратно исчезнувших в глубине умчавшихся времен», когда он даже пострадал от своей неспособности к альбомной поэзии, писал:
«Милые товарищи совпартшкольцы и комсомольцы! Я бывал у вас на вечерах, которые так непохожи на прежние чинные ученические вечеринки.
Я бывал на ваших собраниях, когда четкими, горячими словами вы искренне говорили о необходимости строить новый быт… Почему же такая разница и такое несоответствие между красивыми фразами о перестройке быта и затхлыми, затасканными строчками специфически «альбомных стихов», переходящих без изменения из поколения в поколение?»
Это был дружеский вопрос и дружеское предупреждение. Но когда вечером зашел в совпартшколу, на него набросились с упреками. Один преподаватель назвал его человеком, «подделывающимся под коммунистов», а другой поинтересовался, сколько ему заплатили за фельетон.
В редакции возмутились, однако новый редактор, Михаил Иванов, отказался выступить от имени газеты. Тогда протест в «Звезде» появился за несколькими подписями.
«…Считая такую выходку со стороны работников совпартшколы безобразной, мы, сотрудники «Звезды», товарищи Гайдара, заявляем свой протест и требуем, чтобы товарищи Тотмаков и Михальчук извинились перед ним…»
«Очень сожалеем, - ответили совпартшкольцы, - что газетные работники поторопились потребовать от нас извинения, так как, в сущности говоря, нам не в чем извиняться перед Гайдаром».
Это походило на новое оскорбление - он попал в больницу.
…И теперь, когда, с одной стороны, его вызывали на 13- е число в суд, а с другой - предупреждали: «осторожней и без лишних фраз» в новом фельетоне, даже растерялся.
Конечно, ничем, кроме нервотрепки, суд, по всей видимости, ему не угрожал, но это значило, что каждый фельетон теперь будет распахивать перед ним двери больницы.
«Нет… - подумал он, - писать об этом факте не буду. Пусть разделываются по профсоюзной линии как хотят, а что мне жизнь, в конце концов, надоела, что ли?…»
Но стоило так подумать - представил толпы злорадных, насмешливых, хохочущих, торжествующих, хихикающих, ухмыляющихся лиц, которые лавиной, не торопясь, движутся на него, ион также медленно пятится от них.
Вспомнил: трус, он умирает тысячу раз. Трус, он действует в моменты опасности глупо даже в смысле спасения собственной шкуры.
И решил: «Эх, мама, пропадай моя телега… Был… рисковым человеком, таким, видимо, и помирать придется.
Взял и написал».
По ночам после этого снилась всякая чертовщина: темница, плач, «скрежет зубовный и бряцание цепей».
Раля, просыпаясь, спрашивала:
«А ты чего не спишь спокойно?»
«Какой может быть спокойный сон, когда мне в глаза всякая чертовщина лезет».
«А ты, - успокаивала она, - спи, если у тебя спокойная совесть».
Удивился: причем тут совесть, ежели у него «факт в блокноте. И каждый раз - как только факт, так никаких душевных терзаний. Р-раз фельетон - и кончено».
13 ноября, как и значилось в повестке, состоялся суд. Филатов привел одиннадцать свидетелей, которые дружно показали, что «потерпевший» не курит (в первой части «киноэскиза» говорилось: «достает портсигар, закуривает»), не прикасается к спиртному (в третьей части «киноэскиза» Филатов «хватал» стакан) и к тому же прекрасный семьянин (о чем, кстати, говорилось во второй части), по каковому поводу «потерпевший» настаивал, что фельетон является «сплошной клеветой и выдумкой».
И дальше, уже теоретизируя, Филатов предлагал искать темы фельетонов в архивных делах, «не затрагивая злободневных тем», ибо «это может уронить авторитет некоторых ответственных работников», имея в виду прежде всего «незапятнанность» своего собственного авторитета.
Однако, не очень полагаясь на одиннадцать хорошо отрепетированных свидетелей и заранее составленную речь, Филатов, как стало позже известно, запросил на служебном бланке копию его истории болезни. Это, конечно, было бы очень эффектно: «Фельетон, написанный журналистом, страдающим и так далее… Обвинение настаивает на экспертизе с целью установления…»
Но запрос Филатову ничего не дал.
Общественным защитником от газеты выступал заместитель редактора Александр Дмитриевич Павлов, человек интеллигентный, внимательный и мягкий, которого в «Звезде» любили и который немало доброго сделал для него.
«Цель фельетона, - ответил Павлов, - отнюдь не рыться в архивах, а вскрывать имеющиеся… язвы, бичевать виновных, привлекать внимание к недостаткам нашей работы и тем помогать их устранению.
Личность Филатова, - продолжал Павлов, - отнюдь неинтересна для газеты, и не его как человека хотела бичевать «Звезда» в фельетоне». Автор ставил перед собой задачу максимально выразительно указать на недопустимость совмещения работы в органах юстиции с увеселением публики в частном ресторане, в котором еще сохраняются старые нравы.
Он тоже выступил и говорил в том смысле, что ронять авторитет ответственных товарищей, разумеется, нехорошо, но если некоторые товарищи сами его роняют, да еще на виду у всего города, чего же они обижаются, если об этом говорят вслух?