Внучка берендеева в чародейской академии - Демина Карина. Страница 77

Зелень?

Нет, зелень не пойдет… и синий — не то, а вот белый, крыштальный… чтоб с искрою.

И я добавила пару нитей. Узор вышел красивым.

— …и вместе с тем внешнюю энергию он не только гасит, но и поглощает… Зослава, вот что ты сейчас сделала, а? — А голос ласковый-ласковый, как у бабки моей, когда она вопрошала, где это я загулялася до позднего вечера. И вопрошать вопрошает, а крапиву за спиною прячет, подбирается, чтоб по ногам хлестануть.

— Ничего. — Я смутилася.

И от Арея отползла к самое стеночке возка. Щит колыхнулся и встал полукругом. Крепко так.

Арей же глядел с укоризною.

— Ну… так оно красивше. А то ж сам видишь, что ось тут дырки были. — Я пальцем ткнула. Узор вышел чудесный, дивный, хоть и непонятный. Не кветки с птахами, как оно привычно мне было, а линии, одни пряменькие, другие — волнами. Кругами.

Завитушками.

Этакие, помнится, Люциана Береславовна на бумаге рисовала.

И я, только на бумаге оно не так красиво выходило, одни тоньше, другие толще… тут оно как-то от… правильно, что ли? И белые нити с красными переплелись.

— Зославушка. — Арей заговорил еще ласковей, я б и из возка вылезла от такое ласки, да тот ехал споро, катил с камушка на камушек. Не выскочишь. — А тебе никто не говорил, что сочетать различные виды магии — занятие опасное… здесь правил много. Ограничений. И если ошибешься…

Щит стоял.

Ни пыхать огнем, ни рассыпаться не собирался.

— …от нас и пепла не останется… Никогда так больше не делай, ладно?

Я кивнула.

Так не буду. Буду иначей, потому как понравилося мне это дело, без пальцев растопыренных и древнего языку, на котором я собственный, Божинею даденный, язык едва ль не вывернула, но с нитями.

Шитьем.

А что, шитье — оно самое что ни на есть женское дело. Нитки ж правильно подбирать меня с детских годочков учили…

— И сделай с ним что-нибудь… хотя погоди… потренируемся, если не развалится до вечера.

Не развалился.

Из возка вот его с трудом превеликим выковыряли. И тянули, и пихали, матерясь душевно… особенно Лойко старался, можно подумать, что и не боярин, такие выверты давал… нашим мужикам, чай, понравилося б…

После поставили посеред поляны и начали изгаляться.

То огнем пулялися, то ветром били, что бревном… щит гудел, да стоял, где велено было… после уж Ильюшка с ним присел, запустил руки по самыя локти… поначалу-то его шибануло маленько, ажно волосы заскрипели, а после ничего, приноровился.

Я тоже села.

Любопытственно мне было, чего он там делает…

— Самовосстанавливающийся контур. — Илья пальцами шевелил, ниточки трогал, бережно так, ласково. — Я о таком только читал. Теоретически его резерв невелик, но в сочетании с функцией поглощения энергии…

Я из сказанного разумела слово через два.

Да Илье разумение мое без надобности.

Увлекся, стало быть. На коленке тетрадку примостил, перышко… и рисовать взялся. Только как-то оно… неправильно.

— Дай я, — не выдержала я, когда он заместо широкое линии узенькую намалевал.

— А не жалко? — Илья от щита аж повернулся.

— Чего?

— Разработки. На ней курсовую можно построить…

Тю, это он про рисунок? Не жалко… есть мастерицы, которые свое узоры втайне ото всех хранят, да только я не из таких.

— От и построишь. А я… все одно случайно вышло.

— И вправду, стало быть, над вами Божиня стоит… — покачал головой Илья, но тетрадочку дал. — Чтобы такое и случайно… ты его сама, главное, запомни. Чую, пригодится.

В Барсуки мы въезжали ближе к полудню. От как свернули с тракту, так у меня всякую мыслю об учебе из головы-то и повынесло. Поелику мыслей тех было и немного, то Арей рукою махнул… мол, делай, чего хочешь.

И из возка выбрался.

Верхами пошел… а я… я ерзала, подпрыгивала прям-таки, ажно хотелося к кучеру пересести да и пустить шестерик бегом, чтоб летели кони белые, несли возок мой предивный по барсуковским буеракам, по улочке главной. Хотя ж после вспомнилася ямина, которая аккурат напротив михрюхинского дома кажный год появлялася. И засыпали ее по весне песком, и каменьем мелким, ровняли-выравнивали, да все одно каждую осень внове выползала.

Не, ежель сядет возок колесом в тую ямину, то и всякая благолепность с моего въезду выйдет.

Смех один получится.

Лучше уж неспешне… а что… спереди троица конных. Да каких! Лойко вон, пущай по всем сугробам валяный, но принарядился ноне. Шубейку короткую расстегнул, чтоб видать было кафтан золотой да пояс расшитый, и шаблю, что с поясу свисала. Конь его гордо идет, упряжь каменьями драгоценными посверкивает… и Ильюшка, даром что книжник, а солидно глядится.

Арею коня доброго дали.

И пущай сам он небогато одет, да все одно видный хлопец.

За конными — возок мой о шестерых конях, да кучер поважный… а сзаду еще конных… вот только подумалося, чего мне с ними делать-то? В столицу отправлять? Так, чую, без меня не возвернутся. И значит, на постой ставить надобно, со старостою сговариваться…

И возок убирать.

Коней… они-то к конюшням боярским привычныя, а ну как занедужуть в сараях обыкновенных? И тех сараев столько не наберется… сена опять же, зерна… ой, чую, введу я родные Барсуки в великое разорение, за которое мне ж платить нужда выйдет, потому как иначе не миновать обид.

А обижать людей родных — нехорошо.

И мне б о том загодя подумать, а я все о вышиваниях, щитах… дурища ученая… выглянула в окошко, чтоб Ильюшку кликнуть. Он книгочей, головастый, да и с того разу, как ему щита своего намалевала, то ко мне подобрел. Вчера вечерочком ажно присел и выспрашивать стал, мол, как я вижу, ежели в этом щите кое-чего изменить.

Усовершенствовать.

А я что?

Попробовать предложила… Арей же пробовать запретил. Кинул только:

— Погодите. Вернемся, и на полигоне уже пробуйте, хоть испробуйтесь.

Так вновь не об том… о конях и конниках, которых на довольствие определить надобно… только поздно я одумалася: показались Барсуки.

И от родной их картины — стоят хаты, снегом укрытые по самые окна, пыхают дымом из труб, теплом исходят — в грудях защемило.

Ажно слеза на глаз навернулась.

На левый.

А может, соринка просто попала… я ее смахнула. Буде. Еду царицею… а где это видано, чтоб царицы плакали? Не, неможно…

— Зослава. — Лойко попридежал жеребца. — Вот скажи… куда ты нас притащила-то?

А то он не ведает!

— В Барсуки, — с гордостью ответила я. — В Большие…

— В большие — это хорошо… в малых, небось, было бы еще хуже…

От же ж… не угодишь ему… надо будет сказать, чтоб к боярыне нашей в гости наведался. Она радая будет. Домина у ей здоровущая, места для гостей много… и конников пущай с собой прихватит, для сбережения его, боярское, особы…

Мыслю додумать не успела.

— Едуть! — заголосил кто-то тоненько, а после с плоту скатился человечек.

Пальчиных малой? Или Нисюковых? Главное, спрытный, понесся по улочке, крича:

— Едуть! Гости едуть!

И глосище-то! Тонкий, да звонкий, кони и те оглохли… а на улицу выходили люди. Первыми-то дети, конечно. Им-то все любопытственно, да так, что с любопытствием этим не справится ни мамкина оплеуха, ни тятькин ремень. Кто в шубе, кто в рубахе, как дома валялся… кто в валенках чужих, преогромных, а кто и босой по снегу к забору летит.

Только слышится вдогонку:

— Куды ты, ирод!

А этот ирод уже по забору карабкается, сядет наверху, что кошак вольный, да глядит круглыми глазищами совиными. Оно ж верно, диво дивное, этакого отродясь не видывали.

За детями и взрослые спешат.

Лойко же, хитрован этакий, коня на дыбки поднял, свистнул по-разбойничьи, да руку за пазуху сунул.

— Ловите, кто смелый!

Полетели леденцы сахарные на сугробы искрами разноцветными. Детвора-то и кинулася, небось, трусом никому прослыть не охота… да и леденцы — радость редкая, добре, ежель раз в год мамка с тятькою с ярмарки привезут.