Внучка берендеева в чародейской академии - Демина Карина. Страница 78
Тут же задарма.
А Лойко знай хохочет и кидает горсть за горстью на радость детворе…
У Мисюковых коня попридержал, глянул на молодшенькую их — ей только третий годок минул — и спросил:
— А ты что не спешишь?
Мисюкова, которая на чужаков поглазеть вышла, да не одна — с черною курицей, едва ль ее не большей, — глянула на него с укоризною. Дескать, сам дурак, дяденька, коль не разумеешь — а девка-то с малолетства разумницей росла, — и говорит этак серьезно:
— Нельзя мне. Маленькая еще. Затопчуть.
Лойко ажно смутился.
Но ненадолго. Вытащил горсть и велел:
— Подставляй подол… только чур с другими малыми поделиться.
Мисюкова и кивнула. Она поделится. И все-то у нее по справедливости будет… наши приговаривали, что этакую разумницу только в старостихи и отдавать.
А мы остановилися у колодца.
И как-то вот разом охватила меня робость небывалая, будто бы и не домой воротилася, а в чужую страну сослали. Как теперь людям-то показаться? И не показаться нельзя. Старшие мелюзгу разогнали по хатам, чтоб, значит, погрелися те… но надолго не удержат, глазом моргнуть не успеешь, вновь повысовывают любопытные носы.
К возку спешил староста, да некрасиво спешил, на бегу рубаху в порты заправляя. Почти босой, в тулупе, на рубаху накинутом.
— Дядьку Панас! — крикнула я и выскочила навстречу. — Дядьку Панас, это ж я!
Он ажно споткнулся.
Благо, не упал, а то и вовсе нехорошо б получилось.
— Зослава?!
— Я… дядьку Панас… я потом всего расскажу… а у меня к вам дело… и гостинцев привезла… и пойдем до хаты, а то замерзнете, после спина зновку болеть начнет… бабка писала, что вы надорвалися. Я ж вам казала, что неможно тяжелое подымать. А вы телегу толкали!
— Так села ж, Зослава, в яму клятущую и села! — он глядел на меня сторожко, будто не до конца поверить готовый был, что я — это и вправду я.
— Так позвали б кого…
— Я и позвал… а потом…
— Подмогчи полез.
— А то… молодые же ж… бестолковые… пихают, пихают, а ее с накату надобно… значит, возвернулася?
— Так… вакации…
— А… — Он на возок мизинчиком показал, с опасочкою, будто поджидая, что вылезет из него… кто?
Кто-нибудь этакий, боярского роду-племени да гордости немалое, пред которым и спину гнуть надобно, хоть бы и вольным человеком был дядька Панас, как и все иные барсуковцы.
— Да… после расскажу… мне бы… людей по хатам, чтоб не померзли. И коней поставить куда… я заплачу. За все заплачу…
Дядька Панас задумался. Не то что я боялась отказу — не откажет, он мужик разумный, и лишнего со своих не попросит. А что думает, так о делах.
— Значится, этих троих ко мне веди… коня одного возьму, сами поглядите, какого… к вам троих поставить можно… у вас сарай просторный. Может, и возок твой загоните, чтоб не помок.
И верно, был конь и у тятьки, и у деда… и воз, и телега… да только продать пришлось, потому как к чему телега без коня, а конь — без хозяина.
— Маланька! — заорал дед Панас. — Ходь сюды… возьми кого на постой… скольких?
Маланька на конников глянула без опаски, она баба спрытная, живая, даром что прошлым годом овдовела.
— Да двоих приму…
— Туська… Одного к Бирюковым…
Дядька Панас командовал громко, а я… я глядела на людей, да бабки своей не видела… и все село, почитай, явилося, даже старшая Гручиха, которая вечно плакалася, что ноженьки ее не ходют.
Дошла.
А бабки… неужто приключилось что? Дядька Панас сказал бы… а он…
— Иди ко мне, Зослава… отдохни с дороги… а бабку твою еще вчерась в Витюшки кликнули. Там бортничихина невестка рожать вздумала…
И отлегло прямо.
В глазах посветлело… рожать… рожать — это хорошо… правда, дело небыстрое, но коль Божиня сподобится, то возвернут сегодня бабку. Уж я-то витюшковцев знаю, с почетом примут, с почетом проводят.
А в доме дядьки Панаса натоплено было жарко — не продохнуть.
Аль то с морозу мне померещилося?
— Заходите, гости дорогие. — Старостиха-то успела принарядиться, и рубашку надела вышиваную, и юбку трехцветную. Волосы платком цветастым прикрыла, на шее — бусы красные в три ряда, в ушах — серьги тяжеленные.
И сама-то она, Алевтина Саввишна, женщина хоть и не молодая, но видная.
Гостей встретила с поклоном.
Кваску домашнего поднесла, коий Лойко выпил и поклонился за ласку… экий он вдруг вежливый. Ажно боязно, как бы не учинил беды какой. Илья, тот пил медленно, да все оглядывался, не с брезгливостью, как того боялась, с любопытством.
Видать, не случалось ему прежде в избах бывать.
Поднесла тетка Алевтина и Арею кваса… в лицо глянула и прям побелела все… ото ж… а мне-то мнилося, что на азарина он и не похожий.
— Спасибо за ласку, хозяйка. — Тот кубок с квасом из рук онемевших вынул и на стол поставил. — Пойду я, пожалуй… на улице… подышу.
— Я тебе подышу! — Тетка Алевтина с белое на красную стала. — Не продышался еще? Вона, рожа вся красная…
Лойко хмыкнул.
А она полотенчико так перехватила за концы.
— Надышится он… после околеет с передыху, да хорони его с честными людями! Руки мойте да за стол идитя… и квас пей. Чай, не потравленный…
Да полотенчиком этим Арею по руке шлепнула. Не больно, знаю, но обидно. Только Арей обижаться и не подумал. Поклонился. Квас принял да выпил до капельки… а там уже и мне налили. Квас у тетки Алевтины свой, на закваске, которую еще ее бабка ставила. И крепче оное закваски во всех Барсуках нету.
На ржаных корочках ставленный.
С медком, с травами душистыми, квас этот в летку холодит, а зимою-то и греет… от него и сил прибавляется, и на сердце спокойно.
— Садитеся вон туда. — Тетка на лавки полотенцем махнула. — А ты, Зославушка, подсоби… ох, мы уж тебя, грешным делом, и не ждали… видано ли, туда ехать, сюда ехать… да по зиме… а ты вона как…
В печи шумел огонь.
И пусть не ждали нас, да полны были погреба тетки Алевтины. Сыскались в них и грузди черные, соленые, и моченые яблоки, капустка с клюквяными красными глазами.
Возлег на праздничное расписное блюдо копченый гусь, да такой, что не гусь — порося целое, как поднять его. А тетка Алевтина уже сомятину режет тонюсенькими ломтиками. Она-то жирная, на березовой щепе томленая, ароматная — страсть… вона, Лойко на сомятину глядит, да с такою любовью, с какою, верно, ни на одну девку не глядел.
А что, тетка Алевтина у нас по коптильному делу известная мастерица. Уж на что девки крутилися-вертелися, силясь вызнать, чего она в щепу добавляет, какими травами дичину аль рыбу натирает, да не вышло ничего. Только у старостихи получалось мясо столь духмяное да со слезою. Я же сыры режу, что молодые, только-только ставленные, крохие — тронуть страшно, что старые, потемневшие, да со своим духом.
Из печи и горшок со щами появился.
И пироги.
— Прошу, гости дорогие, за стол. — Это уже староста возвернулся, и не с пустыми руками, небось, к деду Вязилю ходил за настойкой. Он-то ея на меду делает, да тоже с травками, с наговорами, от которых не только хмель в голову шибает, но и на душе леконько становится.
И многие рады были б пригубить, да свою настоечку дед берег… вот и старосте для особого случаю бутылечку отжалел не самую великую.
Уговаривать не пришлось.
Сели.
Дядька Панас, стало быть, во главе стола, как и положено хозяину. Илья — по правую руку его. Лойко по левую, не потому, мыслю, что старшинство Ильюшино признал, а чтоб к сому да поближе. За ним и я присела… Арей то мялся, то на стол глядел, то на дверь, пока тетка Алевтина ему по хребту полотенчиком своим не переехала.
— Особо звать надобно? — спросила она, брови насупивши. А насупленных бровей тетки Алевтины и дядька Панас опасался. Арей вот тоже пыл подрастерял, на местечко сел тихенечко и чарку, до краев медовою настойкой наполненную, принял.
— Ну… — Староста только крякнул да на хозяйку свою покосился, ничего ль не скажет? — Будьма… за здоровье ваше, гости дорогие…