Рождественский подарок - Бинчи Мейв. Страница 21

Она взяла книгу Джермен Грир [9] «Женщина-евнух» и перечитала главу, в которой говорилось, что стабильности не существует. Пенни заставила себя в это поверить и отказывалась читать любые статьи, из которых могло явствовать, что позиция Грир по этому вопросу изменилась.

Джек занимал такое положение, что должен был постоянно появляться с женой на разных мероприятиях, совершенно бессмысленных. Ох уж эти улыбки на камеру, притворные и пустые… Из-за этого Пенни никому не могла рассказать об их отношениях, о том, как он иногда вечерами приходил в ее маленькую квартирку, когда ему удавалось ненадолго вырваться. При этом она должна была сидеть и дожидаться его, быть на месте на всякий случай и не жаловаться на те многочисленные вечера, когда он не мог найти времени для встречи с ней. Она лишь слегка намекнула на это Мэгги в самом начале, но та, чувствовавшая себя уютно в своем надежном «де-факто», была слишком доброй и великодушной, чтобы развивать эту тему. Мэгги просто сказала, что если кого-то любишь, то уж любишь, и точка. Надо принимать его целиком и не пытаться разобрать на части и собрать заново, выкинув неприятное. Хотя ей самой очень бы хотелось переделать Пита, изъяв эту его неутолимую жажду ледяного пива! В том, что она говорила, был резон, и Пенни прибегала к этому аргументу в часы уныния, которых становилось все больше.

Любовь к Джеку уже пережила три Рождества, сейчас приближалось четвертое. Это были самые грустные дни в ее жизни. Она сидела и смотрела веселые телевизионные шоу, звонила матери и отчиму, жившим в сотнях миль, уверяла их, что у нее все хорошо, благодарила за подарки. А потом вертела в руках очередной пузырек духов, преподнесенный Джеком, и все время ждала, когда он сможет вырваться к ней. В прошлом году ему удалось выкроить всего пятнадцать минут. «Соврал своим, что должен забрать что-то в офисе», — сказал он ей. Дети настояли, что пойдут с ним, а сейчас он оставил их на площадке в парке. Поэтому долго сидеть не может.

После его ухода она два часа плакала. А ближе к вечеру надела свой темный плащ и прошлась мимо его дома. Окна светились, виднелась нарядная елка. По стенам развешаны открытки и веточки омелы [10], переплетенные с электрическими гирляндами. Для кого бы это? Дети еще слишком малы. Но спрашивать его не стоит. Ему не нужно знать, что она это видела.

Обычно Пенни было так одиноко в праздничные дни, что в этом году она решила уехать в какую-нибудь солнечную страну. Желательно, чтобы там не было Рождества. Может, в Марокко или в Тунис? Надо уехать куда-то, где ислам и где тепло. Но Джек был против. Он удивился и даже обиделся.

— Ты, должно быть, совсем не думаешь обо мне. Как я перенесу всю эту катавасию, если ты сбежишь? — сказал он. — Так любой может поступить… просто бежать от трудностей. Я думал, ты меня любишь и поэтому будешь здесь. Случалось ли, чтобы я не пришел повидать тебя в Рождество? Ответь мне честно!

Пенни поняла, что действительно собиралась поступить как эгоистка. Но теперь, когда наступило время предпраздничной суеты и школьного аврала, когда в магазинах много недель подряд заводили рождественские песни и когда она с болью наблюдала вокруг семейные идиллии, она жалела, что тогда не проявила твердость. Надо было сказать Джеку спокойным, ровным голосом, что отъезд на восемь дней не означает конец любви, которая поглощала все ее время почти четыре года и будет жить в ее душе до конца дней. Ей следовало быть стойкой и найти слова, которые звучали бы уверенно и без излишней патетики и в которых не проглядывала бы уязвленная гордость. Что-нибудь вроде: «Я могу самостоятельно принимать решения». Но сейчас уже поздно об этом думать.

Он собирался пригласить ее на ужин в сочельник и повести в новое место, очень непритязательное. Никто из тех, кого знает он или его жена, туда не ходит. «Из его описания получается, что это какая-то забегаловка», — подумала Пенни хмуро. Она представила себе, как ест сосиски с горошком и запивает чашечкой чая с молоком.

Все же это лучше, чем… Она остановилась и прикинула, лучше чего это было. Она представила мисс Холл, которой было около пятидесяти пяти: она носит один и тот же старый джемпер и старую юбку много лет подряд, при ней все тот же потертый дипломат. Она все время сидит, забившись в угол со своими газетами, — лицо серое, волосы серые, жизнь серая. Да, это было гораздо лучше, чем превратиться в подобие мисс Холл. Несмотря на то что у нее большой дом на площади, который, должно быть, стоит кучу денег. Зато ее ничто не интересует — только бы ее оставили в покое наедине с ее расчудесными газетами. Пенни часто удивлялась, что вообще она читает. Ведь ей, похоже, безразличны новости, жизнь политиков или всякие сплетни. И за решением кроссвордов ее никогда не заставали.

В учительскую постучали. Это была Лэсси Кларк. Она принадлежала к числу тех учениц, которые меньше всего нравились Пенни, — большая угрюмая девочка. Ее прическа была тщательно продумана таким образом, чтобы волосы закрывали практически все лицо. Она отличалась особой манерой выражать неодобрение и скуку — пожимала плечами, которые при этом, казалось, вовсе не двигались. Не озаботившись тем, чтобы убрать волосы, скрывающие ее глаза и губы, Лэсси пробурчала, что ей велели явиться сюда в три тридцать.

— Что на этот раз? — спросила Пенни. Лэсси часто посылали в учительскую «замаливать грехи»: то не написала сочинение, то не доделала домашнее задание, то не принесла какую-то объяснительную записку от родителей.

— Не знаю, в чем дело, — сказала Лэсси. — Кажется, это связано со школьным спектаклем. Или что-то там еще…

Пенни страшно захотелось влепить ей пощечину. Нужно не забыть в следующем письме написать Мэгги, что учить одних лишь девочек и работать в исключительно женском коллективе противоестественно. Так очень быстро можно сойти с ума. Пенни, похоже, лишится рассудка прямо сейчас. Она с трудом сдерживалась, чтобы не наброситься на девочку.

— Сколько тебе лет, Лэсси? — поинтересовалась она нарочито сладким голосом.

Та подозрительно глянула из-под своей гривы, как будто это был вопрос с подвохом.

— В каком смысле? — спросила она.

— Отвечай, это нетрудно.

— Мне пятнадцать, — неохотно призналась Лэсси.

— Хорошо. В этом возрасте ты, наверное, уже способна понять, зачем тебе велели сюда явиться. Из-за чертовой сценки или по какой-то другой причине, будь она неладна. Скажи, почему ты здесь, не задерживай нас обеих до ночи.

Лэсси смотрела на нее с неподдельной тревогой. Кажется, учительница потеряла самообладание.

— Все дело в чертовой сценке, — выругалась она от души, зная, что ее не будут журить за бранное слово, раз учительница употребила его первой.

— Ну и что ты натворила? Не пошла на репетицию?

— Угу.

— Какая же ты бестолковая! Несмышленая, недалекая девчонка, не видящая ничего дальше своего глупого носа. Пришла бы на репетицию, и дело с концом. Теперь тебе придется сидеть и полчаса писать какую-то ерунду. И завтра тебя тоже не оставят в покое, а, наверное, заставят вырядиться пастухом, или ангелом, или кем-нибудь еще. Черт возьми, почему ты не подчинилась и не сделала то, что тебе велят, как все мы делаем каждый проклятый год просто потому, что так проще жить?

Пенни никогда раньше не видела глаз Лэсси: сейчас в них достаточно отчетливо светился живой огонек. Она глядела заинтересованно и в то же время испуганно.

— Да, видимо, так все и будет, — уныло промямлила она.

— Будь уверена. Ладно, иди сюда, сегодня я отвечаю за бунтарей, за сжигание юных дев, протестующих против системы.

— Что-что? — спросила сбитая с толку Лэсси.

— Да ладно, не бери в голову. Я не лучше тебя. Встретимся в зале.

Она пошла собирать свои пособия и вдруг заметила мисс Холл. Пожилая женщина сидела в учительской у окна и смотрела на мокрые ветки.

— Простите меня за этот срыв, — сказала Пенни.