Зацветали яблони - Дорошенко Валентина Алексеевна. Страница 34

Поэтому она ничего не ответила на выпад этой… Виктории. Мужественно протолкнула в себя остатки кофе, поставила чашку на блюдце — аккуратно, без стука, — и сказала поднимаясь:

— Вы умная девушка, — на последнем слове чуть не поперхнулась, но все же совладала с голосом, — все понимаете. Я вас очень прошу: не отвлекайте Кирилла… от занятий. — И подала ей руку. — Обещаете?

— Да я… — засмущалась "девушка", — да у меня… У меня есть молодой человек, — выпалила чересчур уж поспешно.

Это было излишне. Елизавете Антоновне стало ее даже жаль. Она снисходительно усмехнулась. Но тут же перекроила усмешку во вполне доброжелательную, почти материнскую улыбку:

— Рада за вас. Будьте счастливы.

— Буду! — пообещала Виктория. — Это ведь год быка. А я родилась под этим знаком. Год исполнения желаний. — Она тоже улыбнулась. И тоже вполне доброжелательно. Но Елизавете Антоновне показалось, что в ее серых, красивых — надо отдать ей должное — глазах промелькнула издевка.

Наверняка показалось. Она быстро попрощалась.

— Надеюсь, Кирюша не узнает о нашем разговоре? — посмотрела ей прямо в глаза.

— Я тоже надеюсь, — ответила Виктория. Повернулась и первой пошла прочь.

Ну и стерва!

"Я ведь тоже родилась под знаком быка, — вспомнила почему-то по пути домой. — Так что это и мой год — год желаний. Но мое единственное желание — чтобы Кирилл поступил в институт. Пусть оно исполнится! — загадала. И уже у самого дома вдруг опять: — А может, зря вмешалась? Дело-то ведь такое… Тонкое…"

В тот день Елизавете Антоновне не сиделось на месте. И дело не в том, что весна, что в открытое окно вливается клейкий запах тополиных листьев, теплого дождя и пробудившейся земли. Все это ее давно уже не тревожит. Ее мысли постоянно возвращаются домой. Где Кирилл? Сказал, что в библиотеке пробудет недолго — лишь литературу закажет. Несколько раз набирала номер своего телефона. Никого.

— Елизавета Антоновна, в тринадцатом крыша потекла.

— Елизавета Антоновна, в двадцать первом труба лопнула, — то и дело заглядывал кто-нибудь в ее кабинет. Сегодня постоянно что-нибудь случалось.

Механически отдавала распоряжения. А тут еще управление держало на привязи. "Будьте у себя. К концу дня позвоним — есть разговор", — предупредила секретарь.

За полтора часа до окончания рабочего дня не выдержала — попросила инженера посидеть у телефона, принять звонок.

Домой бежала. Сердце несколько раз останавливалось. Но она заставляла его биться. И шагу не сбавила. Чувствовала — что-то неладно. В квартиру ворвалась, не вынув из замка ключ…

И увидела…

— Кирилл! Ки… Помогите!.. А-а-а-а!..

Прибежавший сосед перерезал веревку, на которой он висел, сделал искусственное дыхание. Сосед был врач. Тут же вызвал "скорую". "Кажется, он будет жить, — донеслось до нее откуда-то с того света. — Несколькими бы минутами позже, и…"

Еще они говорили о каком-то конверте, который нашли у него в кармане. Приглашение на свадьбу.

В сознании, которое Елизавета Антоновна потеряла, видимо, не полностью, так и отстукивало: "На свадьбу… на свадьбу… на свадьбу"…

— На чью свадьбу? О, господи!

Первой из больницы выписали мать. Сын оставался в состоянии депрессии. Она тут же поехала в НИИ. В то же самое. "Поговорю. Она ведь не глупая — должна понять. Надо спасать сына".

Свирепая Дэзи

— Дежурный по кафедре майор Лаптев слушает!

С ним это случалось. Хотя дед уже лет пять как уволился, иногда ни с того ни с сего отвечал по старой привычке. Особенно если трезвонят среди ночи. Вот как сейчас.

— Кто? — орал дед в трубку. — Плохо слышно. Да я, Лаптев…

Он самый. Мой родной дед, который наградил нас этой дурацкой фамилией. "Лапоть" — с первого класса. Припечатали и висит по сей день. За девять лет, конечно, привык, не обижаюсь. А вначале… Ух, как я ревел! И злился. Вовке Садикову так звезданул по уху — до сих пор помнит. "Лапоть, где твои лапти?" — дразнил он. Дед, когда ему сказал, что Вовке в ухо зафигачил; смеялся. "Подумаешь, обида! Мы хоть в лаптях, да в ратных. Так и отвечай!"

— …конечно, приезжай, — приглашал дед, — об чем речь! Нет-нет, мои за границей. Только я с Гошкой. Ну и еще Дэзи. Приезжай, на лыжах покатаемся!

Раз дед лыжами соблазняет, значит — Семен Семенович Тарин, из Симферополя.

— Ну, уговорил? — спросил я, когда дед положил трубку.

— Кажется — отозвался дед, сияя как медный таз.

Семычу, или Квадрату, он всегда рад. Самый удавшийся, как он считал, из его учеников. Дед, я знаю, в свое время из-за него здорово с начальством сцепился.

Началось у них со стычки. Квадрат, тогда студент четвертого курса института пищевой промышленности, нагрубил своему преподавателю. Из-за отметки. Дед, кажется, влепил ему трояк, а Тарин тянул на красную корочку. Вначале он: "Спросите еще". Дед ему: "В следующий раз". Ну, Квадрат психанул:

"Подумаешь, что это за предмет! Какая-то тактика. И вообще, кто вы такой, чтобы мне диплом портить?"

Дед, естественно, его выставил. Тарин скоро остыл, осознал и прибежал извиняться. Ну, дед простил, он не злопамятный. А другой преподаватель, который присутствовал на экзамене, предал дело огласке. "Разве можно позволять студентам так обращаться с преподавателями? Совсем обнаглели!"

Сообщил в деканат, и там зарубили его поездку за рубеж на Международную выставку студенческого рисунка — Тарин уже тогда клево рисовал.

Дед ходил к декану, убеждал. Дескать, он, преподаватель, тоже не совсем был прав — слишком придирчив. Студент, дескать, разнервничался, нагрубил, но тут же извинился.

Декан вначале ни в какую: этого нельзя спускать, нельзя быть таким беспринципным.

Но дед стоял на своем — иногда он бывает жутко упрямым. Я, говорит, скорее поступлюсь своими принципами, чем испорчу человеку судьбу. Парень, дескать, зверски талантлив, и надо ему помочь. А эта выставка, дескать, может быть поворотным пунктом в его жизни.

В общем, убедил. И насчет этого самого пункта не ошибся. Квадрат защитил диплом и круто повернул от своей пищевой промышленности. Потому что на той выставке он получил какой-то диплом и решил стать вольным художником.

В родном городе, по словам деда, его тут же подняли на щит и до сих пор на нем таскают. Уже десять лет.

Но Семыч вроде не зазнался. В общем, парень — ништяк.

В один из своих первых приездов Тарин подарил мне набор цветных карандашей. С этого все и началось. Я был тогда сопливым дошколенком, но до сих пор помню, как меня поразил этот набор. Огромная оранжевая коробка с множеством блестящих разноцветных палочек. Всех цветов радуги — от бледно-золотистых до густо фиолетовых и черных. Мне так нравилось водить ими по бумаге! Часами мог раскрашивать один за другим белые листы. Или немного позже, изображая "лица друзей" — родных, знакомых, всех, кого удавалось уговорить посидеть не шевелясь в течение хоть двадцати минут. Удавалось, надо сказать, не часто. Отец, глянув как-то на свой портрет, расхохотался: "Сейчас замяукаю!" Сходство с нашим котом Сигизмундом его почему-то обидело. Во всяком случае, позировать мне он перестал.

Только дед никогда не обижался. Полдня мог просидеть, подперев голову кулаком. В один из таких сеансов он изрек: "Будешь художником. Как дядя Семен".

Я тоже об этом думал. Рисование сразу же стало моим любимым предметом. Записался в школьный кружок рисования, а потом в студию при Дворце пионеров. Сунулся было в художественную школу при Суриковском, но не прошел по конкурсу.

В седьмом классе решил, что буду поступать в архитектурный. Это вернее, чем с Суриковским. Будет твердая специальность, а живопись никуда от меня не уйдет…