Зацветали яблони - Дорошенко Валентина Алексеевна. Страница 35

— Ну что он сказал? — допытывал я деда, который стоял босиком в коридоре и держал гудящую отбоем трубку. — Да положи ты ее!

— Да, дела житейские! — растяжно произнес дед и послушно положил трубку. — Представляешь, Гош, его пригласили в качестве оппонента. Второго, правда, но все равно почетно. В полиграфическом какая-то интересная защита. А первый оппонент — Кисленский, представляешь? Он сейчас большой начальник. И к тому же ведет какой-то курс в архитектурном…

Дед тут же прикусил язык. Понял, что на радостях сболтнул лишнего. Ну, насчет института. Но я понял ход его мыслей. Тарин — Кисленский — архитектурный. Дед, конечно, знает, что без руки туда лучше не соваться. А у Кисленского она, кажется, здорово волосатая. Вот дед и хочет через Тарина до нее дотянуться. Но так, чтобы я не усек. Не испортил бы свои идеалы. Сам-то дед никогда ничьей протекцией не пользовался, я это знал. Чудной старик! И чего стесняется? Ах да, ему ведь надо меня воспитывать. Ладно, валяй! Прикинусь Ванькой.

Короче, приезд Семыча был очень кстати. Время бежит, девятый класс, как-никак пора показать ему мои эскизы. Конкурсные. А заодно и его собственный портрет. Я рисовал его по памяти. Но что-то мне в нем не нравилось. Недоставало какой-то детали. Маленького штриха.

Ну ничего. Увижу — дорисую. Интересно, изменился Квадрат или нет?

На следующий день дед устроил генеральную уборку. Я с ходу бросился ему помогать. Сразу, как пришел из школы.

А тут этот ремонт! Они еще с весны собирались, но все до нас не доходила очередь. И вдруг дошла. Являются два лба в телогрейках и говорят: будем приступать. Начнем с ванны. Заменим трубы и кафель. Надо отключить воду.

— Не надо! — взмолился дед. Но телогрейки уже следовали к нашей ванной.

Дед побежал в комнату, порылся там в карманах и вернулся к рабочим. О чем-то они пошептались, и телогрейки тут же ушли.

— Так, так! Хороший пример подаешь внуку, — подловил я деда, когда он, опустив глаза, хотел прошмыгнуть мимо меня на кухню. — Как же это называется?

— Это… — промямлил он, еще ниже опуская голову.

— Взятка! — подсказал я.

— Ты что! — запротестовал дед. — Взятка — это когда дают, чтобы что-то сделали. А я — чтобы ничего не делали. — Он довольно улыбнулся, глядя на меня сбоку, как Дэзи, когда схитрит. — Это хитрый тактический прием. "Манэвр", как говорил наш взводный Агабян. — И, накручивая на швабру тряпку, чтобы вытереть грязные следы, прибавил для пущей убедительности:

— Ну сам подумай: приедет человек, а тут грязь, помыться негде. Неудобно.

— Подумаешь, неудобняк! Дела житейские, — махнул я рукой в точности как дед. Он понял намек и улыбнулся.

— Смотри, дождешься у меня! — прищурил хитрые глаза.

Нет, дед у меня в порядке. С юмором.

В общем, мы оба были довольны, что ремонт отложен и что рабочие ушли.

Только рано мы радовались. На следующий день они явились снова.

— Будем начинать, — предупредили.

А деда нет. Ну я и говорю:

— Валяйте.

А что я им еще мог сказать?

Они так обрадовались — все трубы разворотили. И кафель почти весь расколупали. В один момент. Рабочий энтузиазм — закачаешься!

А дед вернулся и чуть не грохнулся в обморок:

— Как? Мы же с вами договорились!

— То не с нами, — отвечали они, — то с другой бригадой.

Дед жутко расстроился.

— Ну что ты переживаешь? — успокаивал я его. — Еще же больше недели. Успеют!

— Разломать — да, — соглашался дед, — А отремонтировать…

— Ну пойдешь в ДЭЗ, звякнешь медалями.

Дед метнул в мою сторону гневный взгляд, и я замолк. "Лаптев этого не сделает". Я знал. Дед не считал для себя возможным пользоваться льготами, которые давала "кровь, пролитая товарищами". Меня это всегда бесило: "А ты что, не проливал? У тебя даже могила есть — тебя ведь в сорок третьем схоронили!"

Это когда его контузило, и он двое суток под трупами лежал. А потом выполз, предки говорили. А дед ни слова.

Вообще он не зануда, не донимает меня рассказами о своем героическом прошлом. Вовка, с которым за одной партой сижу, жалуется, что его дед каждый день ему мозги компостирует: все "эпизоды из жизни" рассказывает. В воспитательных целях, конечно. А моего не допросишься. "Ну почему, дед? Тебе что, нечего внуку поведать? — подначиваю его. — Расскажи!" А он: "Слова — не моя специальность, Гошка. Не могу, не получается".

Загибает, конечно. Потому что, если его как следует подначишь, — изобразит так, что сам Хазанов позавидует. Особенно здорово выходит у него про танковые атаки. Как он фашистов дурил. "Идет махина — прямо на меня. Вот-вот в землю вдавит. А бутылки с горючей смесью кончились. Фашист, чувствую, уже ухмыляется, представляет, как из меня овсяную кашу сделает. Только я-то за танк ухватился. Он и протащил меня через все поле. В целости и сохранности". — "За что там можно ухватиться-то?" — уточнял я. "Жить захочешь — найдешь за что", — смеялся дед. Его послушать, так не бой, а один смех.

Или как он "крендельком скрутился", когда в другой раз "тигр" его сверху гусеницей "утюжил". Деду, как я понял, сильно повезло, что была зима и земля как камень. "Не поддалась, родимая", — говорил он, и его рука при этом дергалась, словно хотела дотянуться и погладить тот бугор, который не просел под фашистской гусеницей.

В контору он, конечно, не пойдет. Я знал, что дед всегда был идеалистом. Ладно, пусть считает, что он меня классно воспитывает. Сам туда схожу втихаря. Я не идиот, чтобы от своего отказываться. Ну, не совсем своего, от дедова, но это детали. Тем более что до приезда Семыча три дня остается. А у нас грязь по колено и горячей воды нет, помыться негде. Какой у Семыча после этого будет стимул с Кисленским разговаривать?

Начальник ДЭЗа меня отшил.

— У нас, — говорит, — нет кафеля.

— А мне какое дело? — отвечаю ему. — Не надо было ремонт начинать.

Ух, как он стал выступать: кто ты такой, чтобы нас учить?! Мы сами знаем, что надо и что не надо. Кати отсюда, если не хочешь, чтобы в школу сообщили — о том, как со взрослыми разговариваешь.

Но меня на испуг не возьмешь.

— Доставайте кафель и кончайте эту канитель. Если не хотите, чтобы я написал в исполком. — И выложил все дедушкины удостоверения и орденские книжки. — Видите? Кавалер двух орденов Славы. Не говоря уже о медалях. И "За освобождение Праги", и "За взятие Берлина". А вы…

Они, естественно, перетрухнули. Начальник сразу — задний ход. Я, дескать, здесь недавно, не всех жильцов, дескать, героев наших знаю. Конечно, постараемся, что в силах…

Тут же прикатила комиссия. За ней вторая. Техники смотрители, прорабы. Завертелись, короче. За два дня все сделали. И кафель положили, и воду пустили.

— Поразительно! — удивлялся дед, который и не подозревал о моем визите. — Что значит выдержка. Не лез, не брал их за горло — и вот, пожалуйста…

Сем Семыч приехал в воскресенье. День был что надо. Небольшой морозец и солнце в дымке. Как масло в манной каше. Расплылось. Превратило небо в рыжее пятно. И стало вдруг ни с того ни с сего весело и радостно, как в детстве. А тут еще Дэзи на весь лес концерт устроила. Бегает вокруг и заливается. Голос у нее ломкий, еще не окрепший. На визг все время срывается. От свежего снега она совсем обалдела. Прыгает, переворачивается в воздухе, как циркачка. А то вдруг ляжет на брюхо, уткнет нос в сугроб и поползет под снегом, как крот. Потом вынырнет, морда в снегу, и снова давай прыгать и лаять на весь лес.

— Это овчарка? — спрашивают встречные.

— Да. Овчарка с волком, — с гордостью отвечает дед.

Хотя Дэзи самая настоящая дворняга. Добродушная — и хвост крючком. Но умная — жуть. И нюх потрясный. Любую вещь спрячешь, скажешь: "Ищи!" — и через пару минут готово. Я как-то специально в снег свою ручку зарыл. Отыскала-таки, серая морда! Вон как в снегу барахтается, перед гостем выгибается.